Под жёлтым зонтом

Темнота окутывала лицо девочки сброшенной из будущего вуалью, сквозь которую можно было различить женские, совсем взрослые черты: капризно приоткрытые губы, опущенные ресницы. Но когда глаза привыкли, Макс с облегчением увидел, что перед ним лишь младенец. Ее ротик искал во сне материнскую грудь, которой девочка, может быть, и не знала. Она причмокивала, сопела и вздыхала, и Максу подумалось: днем Лика издает куда меньше звуков. Он и не подозревал, что дети бывают настолько тихими.

Когда-то, выстроив в своем воображении таверну «Ветер Зурбагана», они с Кириллом пошли дальше и заполнили белесый песчаный берег своими сыновьями. О дочерях они оба не желали и думать, потому что находились в том возрасте, когда принято презирать девчонок. Жены ими тоже не предусматривались. Однако прошло более двадцати лет, а ни тот, ни другой так и не обзавелся сыном.

Когда Макс подобрал девочку, он не очень задумывался, что делать с ней дальше, одержимый идеей примирения с Кириллом. Он стремился к другу и думал только о том, как заставить Кирилла поверить, что в его душе нет и тени осуждения. Максим освободился от него не так давно и сразу же решил вернуться. Теперь ему казалось, будто все эти годы скитаний он только и делал, что не пускал себя к Кириллу.

Макс почти не вспоминал те смрадные подвалы, где ночевал зимой, уйдя из дома. Грязные отсыревшие доски возле обмотанных войлоком труб служили ему и постелью, и обеденным столом, от которого приходилось отпинывать крыс. Но Макс ни разу даже не приблизился к той грани, за которой начиналось отчаяние, потому что постоянно помнил: как бы низко он не пал, Кирилл пал еще ниже.

Летом он забирался на чердаки двухэтажных домов, какие находились на окраине любого города. Паутина и пыль чуть заметно дрожали в воздухе, и от них, словно невидимые радиоволны, расходились воспоминания о не построенной таверне и не пойманной рыбе.

Несколько лет Макс проработал в кочегарке одного подмосковного городка. Он с трудом мог припомнить, чем питался тогда и на чем спал, зато без труда перечислил бы книги, которые там прочел. Макс тратил на них почти всю зарплату, а, прочитав, без малейшего сожаления швырял в топку, не желая обременять себя частной собственностью.

Однажды тот город наскучил ему, и Макс ушел, никого не предупредив. По дороге он вспоминал покатые улочки, не отличимые друг от друга, беленые углярки во дворах, приколоченные к деревьям доски, образующие скамейки, и удивлялся, как не запил от этого унылого однообразия. Он старался ни с кем не знакомиться без особой необходимости и не обзавелся ни одним другом, ведь это место в его душе до сих пор занимал Кирилл. Даже не он сам, а оставленная им гниющая рана. Макс верил в народную мудрость и надеялся, что время все залечит, но годы шли, неразличимые, словно крупинки снега, а Кирилл никак не желал из него уходить.

И только попав в Москву и устроившись сторожем в детский дом, Максим понял – почему. Его рану бередило чувство собственной вины. Он поступил с другом несправедливо, и это не давало ему покоя. Детдомовские дети приоткрыли Максу, насколько глубоко в некоторых людях сидит потребность в отцовской любви. Максим никогда не ощущал этого, потому что не был ее лишен. И сперва пугался, когда кто-нибудь из ребятишек начинал ластиться к нему. Они подсовывали ему под руку свои головы, и постепенно Макс научился их гладить. Он был единственным мужчиной на территории детского дома и без малейших угрызений выполнял роль общего любовника для всех воспитателей и нянечек. Но роль общего отца тяготила его. Он чувствовал, что не справляется с ней. А глаза детей молили и требовали: «Ну, погладь меня!», «Нет, меня!», «А лучше всего меня!» Максим запирался от них в своей комнатке с железной кроватью и стандартной белой тумбочкой, но их глаза доставали его и здесь.

Тогда-то он и увидел ту сцену, что перевернула его жизнь, совсем в другом ракурсе. Макс помнил ее до мельчайших деталей, хотя ему было всего пятнадцать. Он помнил, как май захлебывался от нетерпения перерасти в лето, и все вокруг шелестело, щебетало, сверкало. Макс бежал домой чуть ли не вприпрыжку, чтобы поскорее отправиться к Кириллу, который подвернул ногу («Бегемот неуклюжий!») и уже неделю не ходил в школу. Ключ наматывал стремительные круги вокруг пальца. Но, подбежав к своей двери, Макс увидел, что она только прикрыта. «Воры!» – пронеслось подозрение, но он не бросился за помощью, а на цыпочках вошел в переднюю. Планировка квартиры была такова, что в огромном зеркале, висевшем почти у входа, отражалась большая часть гостиной. Затаив дыхание, Максим заглянул в него и остолбенел, увидев своего друга. Он сидел рядом с Лари на большом диване и внимательно слушал. Слова до Макса не долетали, зато он видел, как его отец обнимает Кирилла за плечи. Макс так и сжался от ревности. Ни разу они вот так не сидели с отцом, обнявшись, и не разговаривали на равных.

«Он опять рассказывает ему о ресторане, – с обидой подумал Макс. – Помешались они оба на своем ресторане!»