Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

Пишу под свежим впечатлением только-что виденного, слышанного, пережитого. В спокойной и мирной Одесской гавани, на берегу неподвижного моря я видел другое море — море людей, бурное море негодующего, возмущенного народа. Я видел взрывы восторга, взрывы радости, которые овладевали всеми, от мала до велика, при виде восставших против векового насилия, во имя новой свободы.

Я шел с Соборной площади, полной еще следов от вчерашней бомбы, забрызганной в разных местах мостовой и белых стен собора черной полицейской кровью, и от маленького мальчика услышал, что в гавани бунтуют военные матросы.

Вот я в гавани. Река народа движется по краю мола. После города, полного войска, казаков, полиции, с зверским ожесточением избивающей направо и налево, поражает полное отсутствие охранителей тьмы. Городовых не видно даже на обычных постах, кругом почти одни портовые рабочие, и лица у всех одухотворенные, все кругом полно оживления, все говорят.

Рядом со мною — старик. Он бос, на нем отрепья, но он чувствует себя на высоте положения и старается перекричать других…

«Так помните, господа, как появятся казаки или полиция, все — в сторону; а матросы сказали, как увидят, что народ в сторону бежит, они свои меры примут. Утром, как приехали казаки за трупом, а они им: „Либо к нам переходите, либо убирайтесь, а нето стрелять будем“, — ну, те и назад, да так назад, что и оглядываться не посмели».

Старик бежит дальше передавать инструкцию матросов.

«Смотри, вон стоит броненосец на рейде».

Я смотрю на гладкую морскую поверхность. Гигант-броненосец стоит совсем близко. Видно, как от него отделяется катер.

«Они еще вчера пришли. Значит, терпенье лопнуло. Как же так можно — человека взял за ничто и убил. Что хотят делают людям, к людям — хуже, чем к собакам. Ну, как застрелил он матроса, команда и взбунтовалась. Значит, довольно терпеть, довольно, значит, начальство над нами издевалось, долой его, значит! Ну, начальство за борт. Мичмана оставили, который хороший, сами плавают, сами командуют…».

У паренька глаза блестят, и он бы еще долго и много рассказывал, но слушают уже другого:

«Аж теперь свободы добьется русский человек, он хочет, чтобы не работать ему задаром, чтобы ему свобода была, чтобы ему вера была, как человеку, и чтобы он мог правды добиться. Как же так можно. Полиция тебя ни за что бьет, а ты молчи, полиции вера есть, а тебе нет, а жаловаться некому».

Но и его тоже не слушают. Это с полуслова всем так понятно, все так глубоко это чувствуют, горечи и обиды столько накипело, что много говорить об этом не приходится. И слушатели, и рассказчики, и все море голов уже машут шапками, кругом слышно громкое «ура», такое же «ура» несется с медленно проходящего мимо нас угольного парохода; на нем масса людей, его ведет к броненосцу на буксире миноносец. Мальчишка лет 13-ти привлекает теперь к себе внимание. Он был на угольном пароходе:

«Они прямо подошли и пароход забрали, говорят: „Мы даром не хотим, за весь уголь заплатим. У нас деньги есть“. А народ пригласили поехать уголь выгружать. Все вызвались, людей полный пароход…».

«Вон, товарищи, палатка. Там он, убитый матрос…».

Звонкий женский голос пронесся, полный глубокого чувства. Барышня среди босяков, как товарищ. Они были родные и близкие.

Перед нами — палатка. Это — скрепление из нескольких столбов, покрытое брезентом. Вокруг — море людей.

Я в палатке. На носилках лежит убитый. Молодое лицо сохранило впечатление страданий и является символом мученичества от произвола и насилия, всем понятным, всех возмущавшим до глубины души; военный флаг прикрывает его до груди, на груди лежит лист бумаги с надписью: «Товарищи, смотрите, пред вами труп зверски убитого матроса Григория Вакулинчука. Он убит старшим офицером эскадренного броненосца „Князь Потемкин Таврический“ за то, что сказал, что борщ нехороший. Мир праху твоему. Осеним себя крестным знамением и поклянемся свергнуть насильников и добиться свободы. Да здравствует свобода!

Команда эскадренного броненосца „Князь Потемкин-Таврический“.»

Это читает вслух один из пришедших по просьбе неграмотных. В его голосе дрожат рыдания, все без шапок, на многих ресницах видны слезы. Около убитого горят восковые свечи, а подле него стоят два матроса. Они не вооружены и охраняют товарища только силой сознания, что свои не дадут в обиду.

Я вышел из палатки — и вот я на самом краю пристани. Отделившийся от броненосца катер с поразительной быстротой подходит к берегу, все машут шапками и кричат «ура». На катере дают знак, что хотят говорить. Воцаряется молчание.

«Товарищи, передайте, чтобы нам все помогали. Теперь нам нужно приготовить пресную воду. За провиант мы будем платить. У нас около 170 тысяч. Мы никого не боимся, и вы никого не бойтесь. У нас пушки, ружья, ручные гранаты — все. Будьте за нас, а мы за вас».

Катер отчаливает. Кругом кричат «ура» и машут шапками. Крайний матрос кричит: «Мы за рабочих!».

Оживление толпы не поддается описанию. С удалявшегося катера слышны голоса матросов: «Мы за свободу».