Под звездою Москвы

Альберт не сразу заметил, как передняя постепенно наполнилась людьми: они входили один за другим, поодиночке и группами. Очнувшись от своих дум, он услышал тарахтенье моторов у подъезда. Очевидно, подъехало несколько автомобилей.

Все вошедшие были офицеры. Судя по их виду, они прибыли издалека.

Альберта изумило, что они входили тихо и держались молча: все они были угрюмы; некоторые поеживались от холода или, может быть, от внутренней дрожи. Казалось, какая-то внезапная беда ошеломила и оглушила этих людей, казалось, что, только приехав, они уже ждут, когда им скажут куда-то ехать вновь дальше. На Альберта никто из них не обратил внимания.

Они вытянулись, когда вошел полковник. Тот, не глядя на свою свиту, прошел, сопровождаемый фельдфебелем Магуной, в кабинет, где были майор и капитан.

Из-под тяжелого камня давящей тоски у Альберта в сердце чуть зажегся огонек надежды: может быть, случилось что-то неприятное для врагов.

Проводив полковника в кабинет, Магуна велел Филиппу и Бернгарду стать с Альбертом в сторонку.

— Придется долго ждать. Майор будет занят.

Бернгард рискнул спросить, нельзя ли расстрелять без майора. Магуна отказал.

* * *

Матье, выбираясь из подземелья, разглядел через куст, который маскировал выход, что недалеко от ручья расхаживает немецкий часовой и дальше, возле сада, другой. Ему стало ясно, что участок оцеплен войсками. Он решил вернуться в подземелье и дождаться, когда туман станет гуще.

Тревога забилась в его сердце: что будет с Марике, с братом, с Луизой? Подняться в комнаты он не решился, опасаясь, что там обыск и засада.

В подземельи пахло сыростью. Где-то через однообразные редкие промежутки ударяла лениво падающая капля.

По стертым, смешавшимся звукам, иногда, волной долетавшим сверху, нельзя было точно представить, что происходило в доме: какие-то смутные шорохи, изредка людские голоса.

Матье сидел на камне и слушал. Темнота не редела, хоть глаз и начал привыкать к ней.

Матье ослабел от духоты. Голова его склонилась, и он сразу провалился в дремотное небытие. Но, едва забывшись, вдруг вспыхнул от режущего волненья, ему почудилось, что кто-то, где-то близко, над самой его головой, прокричал или застонал.

Матье вскочил, хотел бежать наверх. Вслушался: все тихо, ниоткуда ни звука. Он снова опустился на камень. Дремота и усталость совсем прошли, осталась только томящая тревожность, спрятавшаяся в сердцевинке каждого его мускула; было ощущение, как будто вынули из тела все кости.

Матье стал думать. Но думать он мог, — с тех пор как погиб сын, — только об одном: Ренэ нет, почему нет Ренэ? Да это были и не думы; он просто спрашивал себя без конца: так ли оно в самом деле? Неужели так это и будет? Неужели не случится так, что Ренэ вернется? Неужели нельзя все это изменить, неужели нельзя сделать, чтоб было все, как было раньше?

С тех пор как он получил страшное известие, никогда ничто не могло отвлечь его мыслей от Ренэ. Был ли он один, или на людях, был ли занят, или был без дела, — все равно где-то в глубине билась мысль: а Ренэ нет. И даже чаще эта мысль становилась особенно резкой, когда Матье был, казалось, целиком поглощен каким-нибудь занятием, беседой, созерцанием. Вдруг, среди делового разговора, когда Матье подыскивал слова, аргумент, перед ним вставала мысль: вот ты думаешь, вот ты говоришь, вот ты смотришь на лица людей, а Ренэ нет, почему Ренэ нет, неужели Ренэ не будет ни когда?

И если бывали минуты, когда утихала острота его боли, это казалось Матье оскорбительным: неужели допустимо и возможно отвлеченье от той светлой и чистой печали, которая теперь стала самой глубокой и лучшей частью его души.

Сквозь свои печаль он стал видеть жизнь иною. Она предстала перед ним более суетной и более великой. Он стал мягче и снисходительней к людям: он полюбил их больше; они стали ему казаться менее дурными, но и более ничтожными. Сознание долга перед родиной, перед соотечественниками, перед близкими в нем возросло. Свойственное ему по натуре жизнелюбие не замутилось. Но он еще не знал, будут ли у него силы, чтоб жить, или их недостанет. Он потому и поспешил в свой город, когда там представился случай для дела. А теперь, приехав сюда, увидел, что растравил свою рану. Здесь все напоминало ему о Ренэ.