Под звездою Москвы

И вот теперь, сидя один, в темноте и чуть колеблемой тишине, Матье спросил себя, — спросил и ужаснулся, — а что будет о ним, если он потеряет и брата, если он потеряет — еще страшней представить — и Марике. Да и Луиза была частицей его жизни. И мысль его сейчас же перескочила, как будто испугавшись, а может быть, не испугавшись, но осмелев и рискнув коснуться до конца всего: а родина? А Бельгия? Если она будет навеки унижена и порабощена? Во что верить, что любить, какою мечтой жить? И мысль снова перескочила: где-то здесь, близко, наверху, немцы… Надо во что бы то ни стало довести до конца задуманное дело, ради которого он сюда приехал. И снова неожиданный скачок мысли: Матье увидел себя в молодости, как он идет по улице, улице хорошо знакомой с той поры, когда он носил короткие штанишки и однобортную куртку со светлыми блестящими пуговицами; а теперь он будто ведет за руку Ренэ, ведет его в школу, и Ренэ спрашивает отца, спрашивает без конца обо всем, что попадается ему на глаза, и Матье отвечает невпопад, потому что его занимают не вопросы, а белокурая головка сына и возбужденные глазки, в которых играют отсветы весны, неба и счастливая безмятежность.

И вдруг Матье почудилось снова, что где-то раздался стон. Он прислушался, — слышно только, как падает капля об пол и как стучит его собственное сердце.

* * *

В кабинете Альберта в это время происходило совещание между капитаном, майором и приезжим полковником.

Полковник был оживлен, возбужден, глаза его горели, жесты были резки, размашисты. Он разговаривал стоя, не желая сесть, не расстегивая плаща и не снимая дорожных перчаток. Он был высок, худощав, смугл лицом и больше похож на француза, чем на немца, да и фамилия его звучала на французский лад, — Летуле.

Майор слушал полковника тоже стоя. Лицо майора было бледно, взгляд растерян, нижняя губа оттянута.

Полковник вручил майору как начальнику гарнизона и железнодорожного узла два письменных приказа командования. Один: «К рассвету сформировать железнодорожные составы для отправления к границе Германии воинских эшелонов, перебрасываемых на русский фронт и прибывающих под командованием полковника Летуле на автомобилях из гарнизонов Северной Франции»; второй: «По сформировании эшелонов сдать начальствование над гарнизоном и железнодорожным узлом капитану Пфлюградту, а самому перейти в распоряжение полковника Летуле, с которым и отправиться на Восточный фронт».

Капитану тоже был вручен приказ о принятии дел от майора при отъезде того на Восточный фронт. Прочитав, капитан сейчас же обошел стол и сел в кресло, за которым перед этим сидел майор.

Но лицо капитана хмурилось, и он держался с полковником нелюбезно. Капитан сразу узнал в полковнике баденца. Как старый пруссак он не любил баденцев. Он их считал «тронутыми французским гниением». К тому же у него была давняя примета, — капитан был суеверен, — коли новое дело начинается через руки баденцев, то надо ждать беды.

Полковник говорил громко и горячо. Он рассказал только что полученные в штабе новости: взятие Москвы ожидается с минуты на минуту; с юго-востока рязанская дорога перерезана; с севера немецкие войска перешли волжский канал, с запада немецкие танки почти в предместьях Москвы; уже виден в бинокль Кремль, уже назначен фюрером парад на Красной площади.

Полковник радовался, что он едет на восток; он говорил о романтике войны, рассказывал о том, что с начала похода в Россию он надоел начальству просьбами отправить его туда, где он мог бы утолить присущую каждому истинному тевтону жажду крови и опьяняющего истребления.

— Я подал десять рапортов и наконец-то добился своего: еду, еду на зов бога войны!

Капитана все раздражало в полковнике. Раздражало, что у полковника смуглое лицо; что у него тонкая талия и не выдается живот, как у самого капитана, раздражало, наконец, что этот баденец говорит так, как шло бы говорить только хорошему пруссаку. Капитан с удовольствием говорил бы такие же звенящие слова, если бы только не было риска, что его самого могут послать в Россию.

Особенно же огорчало капитана сознание, что все отношения в армии, по сравнению с войной четырнадцатого — восемнадцатого годов, усложнились и он теперь не всегда угадывает, как надо держаться. Капитан с начала своей службы в армии был приверженцем взглядов «старогерманцев» — «альтдейтшеров». Он исповедывал только один символ веры: «Германия надо всем миром, а Пруссия надо всей Германией». Быть пруссаком тогда оказывалось вполне достаточным для его карьеры и продвижения по службе. А теперь в дело вмешалась национал-социалистская доктрина, обокравшая, по мнению капитана, основные взгляды «альтдейтшеров» прусских «старогерманцев». Быть просто пруссаком уже теперь недостаточно. Капитану же трудно так искусно жонглировать преданностью постоянно меняющейся доктрине фюрера, как делают молодые офицеры. И вот он, пруссак, вынужден из-за того постоянно уступать дорогу молодым мальчишкам, вроде этого самого полковника Летуле, даже если эти мальчишки и не пруссаки, а какие-нибудь баварцы или баденцы.