Под звездопадами

Но мы продолжаем идти. Невзирая на усталость и жару под пятьдесят градусов, не обращая внимание на голод, не придавая значения боли в ногах. Мы должны двигаться вперед, и здесь уже неважно, можем это делать или нет, это наш долг.

– Чертов песок! – вдруг ругается за моей спиной Франц, выкашливая из горла комья мокрого песка. – Аж на зубах трещит, – и опять закутывает рот и нос плотной повязкой.

– Ага, скоро и срать им начнем, – отзывается чей-то ворчливый голос справа.

– А кто сказал, что скоро? Я уже день, как только им и испражняюсь, – громко засмеялся еще один, и вслед за ним полилось небольшое хихиканье со всех сторон.

Я уже не могу. За три дня движения усталость достигает своего апогея и в буквальном смысле валит и вырубает меня. Ноги гудят и подкашиваются, утопая в сыпучем море. Желтый пот льется по спине и выделяется из каждой маленькой поры, источая неприятный кислый запах. Черными пятнами он проступает сквозь плотную ткань формы и ручьями льется по небритому лицу, путаясь в острых иглах щетины. Хочется остановиться, упасть, смириться с прискорбной участью, и пускай душная глубина песка поглотит меня своим лоном.

– Оскар! Все нормально? – на плечо ложится легкая рука Дина. – А то ты побледнел весь.

– Да. Да, хорошо, – поднимая голову, отвечаю я другу, стараясь придать голосу уверенность.

– Точно? – он мне не верит. – А то выглядишь ты неважно.

– Нормально. Просто устал немного.

– Ну ладно. Смотри мне. Станет плохо – скажи.

– Хорошо, – отвечаю я, чтоб только он отстал, а сам чувствую себя еще хуже.

Каждый шаг дается с трудом, но я стараюсь не отставать от своей группы, не выдавать своего состояния. Окружающая яркость тускнеет, меркнет перед глазами, и день становится вечером, на пейзаж опускаются сумерки моей усталости. Голова пульсирует от напряжения и жары, кажется, что она раздувается, словно шар, тяжелеет и шатается из стороны в сторону. Я медленно теряю сознание, продолжая все еще двигаться вперед, но ноги путаются между собой, и неустойчивый мир идет ходуном. Вдруг все останавливается, затухает, и я теряю нить происходящего, проваливаясь в небытие, в черное спокойствие обморока. Здравствуй, отдых и покой, здравствуй, смирение, здравствуй, песок.

Но это длится лишь миг, и противный резкий запах нашатырного спирта бьет в ноздри, обжигая их и тем самым медленно приводя меня в чувства. Чья-то рука осторожно приподнимает мне голову, а у обветренных губ чувствую теплое горлышко металлической фляги. Вода по-настоящему ужасная, горячая, грязная, застоявшаяся, но мне все равно, жадно поглощаю ее. Глоток за глотком она вливается в мое сухое тело, насыщая его такой дефицитной и нужной нам влагой.

– Все. Хватит, – фляга убирается и прячется в сумку, а я еще по инерции глотаю горячий, пыльный воздух, дерущий тонкую кожу горла. Мало, и я хочу еще, хотя и понимаю, что и так мне досталось слишком много. Полностью придя в себя, открываю веки и, яркий свет красного солнца, висящего посреди синей безбрежности высокого неба, смотрит прямо в глаза, выпекая их. Моргаю и жмурюсь, отворачиваясь в сторону, не в силах вытерпеть это.

– Лучше? – надо мной стоит Дин и недовольно хмурится. – Я же тебя просил, чтоб сказал, как плохо станет.

– И что бы ты сделал? Подушку бы подложил? – съязвил я, пытаясь подняться, но безуспешно, по телу пробежала плотная волна слабости, а мышцы в ногах пробила судорога.

– Ладно! – он протягивает руку. – Пора идти. Нужно своих догнать еще.

Когда на пустыню наконец опускается прохладная ночь, которую все мы ждем начиная с самого рассвета и заканчивая тем моментом, когда разжаренный диск солнца, медленно ныряя в песчаную бездну, вытягивает по ухабистой, изрезанной тысячами одинаковых следов поверхности свои лучи, будто цепляясь ими за неровности и выступы, не желая оставлять нас без своих терзаний, мы можем отдохнуть.

Сотни тысяч ног вдруг замирают по приказу, останавливая огромный механизм, и в одном порыве мы сбрасываем с усталых, ноющих плеч свои большие ранцы, опускаясь на остывающий песок. Наконец приходит отдых. Непродолжительный, но манящий и призывающий к себе весь день прохладной синевой впереди.

Только Томас Шольц, лейтенант нашей группы, еще стоит на ногах, пересчитывая нас, словно стадо баранов. На его лице появляются удручающие нотки, и он достает из своего широкого рюкзака, валяющегося возле его ног, блокнот.

– Арнольд Голлар, – громко выкрикивает он, начиная перекличку.

– Здесь, – жалобно отзывается вслед своему имени голос издали.

– Артур Сторн.

– Здесь.

И так по очереди, ставя у прочитанного и отозвавшегося имени галочку.

– Джон Фан.

Тишина.

– Джон Фан, – громче и более четко повторяет лейтенант.

– Умер! – отзывается вдруг Франц. – Я видел.

Кивнув и сжав скулы, лейтенант осторожно вычеркивает имя, щуря глаза, и продолжает читать более быстро, дабы успеть справиться с задачей до наступления полной темноты.

После окончания переклички лейтенант громко захлопывает блокнот и удаляется прочь – сдавать перед начальством ежедневный отчет.