Подарок от Гумбольдта

Я пошел в зал заседаний, чтобы взять свое молодежное, в клеточку, пальто лимонного цвета, и по пути размышлял, как быть, если Урбанович действительно потребует залог. Какой же он все-таки прохвост, этот плешивый хорват! Он же ничего не знает ни о Денизе, ни обо мне, ни о наших детях. Откуда у него право вымогать деньги, заработанные потом и кровью, умственным трудом? О, я могу быть выше денег. Пусть забирают все до последнего цента. Доведись мне заполнять психологический опросник, я оказался бы среди самых лучших психологических типов, существо, входящее в первые десять процентов по величию души и обыкновенной щедрости. Однако Гумбольдт – сегодня у меня один Гумбольдт на уме – обвинял меня в том, что я пытаюсь жить в высших слоях сверхсознания. Сверхсознание, поучал он меня, «невинно, оно не знает зла в себе самом». Когда пытаешься жить исключительно в сверхсознании, видишь зло только в других, не в себе. Отсюда Гумбольдт делал вывод, что в подсознании, в иррациональной сердцевине человека деньги играют такую же важную роль, как кровь и мозговая жидкость. Если он так серьезно относился к деньгам, возможно, согласно его последней, выраженной в завещании, воле, мне вернут мои шесть тысяч семьсот шестьдесят с чем-то долларов? Как же, жди. Не было у него таких денег. Он умер в нищете, в ночлежке. Хотя что такое шесть тысяч? Один Шатмар задолжал мне больше. Я дал ему деньги для покупки кооперативной квартиры. А Текстер, объявивший, что не в состоянии вернуть кредит? Его расточительность стоила мне пятьдесят акций «Интернэшнл бизнес машинз». После множества предупреждений, полных уважительных фраз и сожалений, банк, соболезнуя по поводу такого нерасчетливого друга, чуть ли не рыдая, изъял эти акции. Текстер уверял, что эта потеря возместима. Шатмар тоже утешал как мог. Оба апеллировали к человеческому достоинству и абсолютным ценностям. Но разве я сам не стремлюсь быть великодушным? Разве дружба не выше денег? И тем не менее признаюсь: окружающие разоряли меня. Что мне делать? Издатели выдали мне семьдесят тысяч в качестве авансов за книги, которые я ленился писать, так как совершенно потерял к ним интерес. Можно, конечно, продать мои персидские ковры. Я сказал Ренате, что они мне надоели. У нее есть знакомый армянин, готовый взять их на комиссию. Растет покупательная способность иностранных валют, и разбогатевшие на нефтедолларах арабы больше не желают гнуть спины за ткацким станком. По Среднему Западу рыскают в поисках дорогих ковров немцы, японцы и даже сами арабы. Что касается «мерседеса», вероятно, от него лучше избавиться. Мне всегда не по себе, когда я вынужден заботиться о деньгах. Я чувствую себя как такелажник, который вот-вот сорвется с высоты, или мойщик окон, повисший на спасательном поясе. Мне давит грудь, не хватает воздуха. Помню, я даже подумывал о том, чтобы поставить в платяной шкаф баллон с кислородом на тот случай, когда одолевают финансовые заботы. Да, надо, надо было завести счет в швейцарском банке. И как это получилось, что, живя почти всю жизнь в Чикаго, я не удосужился обзавестись своим человеком для связи с шантажистами, вымогателями, громилами? Ни одной рукописи, которую можно было продать. Текстер не выпускает из рук две мои статьи: одна – воспоминания о Вашингтоне времен Кеннеди (теперь это такая же древняя история, как основание ордена капуцинов), другая – из незаконченной серии «Знаменитые зануды современности». Нет, здесь ничего не обломится. Кто напечатает серьезное исследование феномена хандры?

Короче, я уже склонялся к тому, чтобы обмозговать идею Джорджа Суибла о том, не взяться ли добывать в Африке берилл. Я поднял приятеля на смех, когда он предложил ее, но сейчас понимаю, что самые безумные планы порой оборачиваются коммерческой выгодой. Человеку не дано знать пути удачи. Два года назад Джордж побывал в Танзании, и его проводник, африканец Эзикиел Камутту, проводник в ущелье Олдювай, утверждал, что ему в этих местах принадлежит гора, где нашли берилл и разные драгоценные и полудрагоценные камни. Мешочек с образцами минералов хранится у Джорджа под кроватью. Джордж дал мне несколько штук и попросил, чтобы их обследовали в Географическом музее Бена Извольски, нашего однокашника, ставшего геологом. Бен, человек знающий и рассудительный, сказал, что камни настоящие. Перестав напускать на себя ученый вид, он засыпал меня деловыми вопросами. Можем ли мы получать эти камни в достаточном для продажи количестве и на регулярной основе? Какое нужно оборудование для их добычи и кто такой этот Камутту? Камутту, говорил Джордж, жизнь за него отдаст. Он предложил Джорджу породниться, продав ему свою сестру. «Но ты же знаешь Джорджа, – предупреждал я Бена, – он слишком компанейский мужик. Выпьет с туземцами как надо, те видят, что с ними настоящий человек, и сердце у него большое, как Миссисипи. Но есть ли уверенность, что этот Камутту не ведет двойную игру? Может, он украл эти образцы? А может, он просто псих. В мире полно людей, свихнувшихся на камешках».