Подарок от Гумбольдта

Наоми пригласила меня на свой поздний завтрак. Мы сидели у нее на кухне и пили кофе. Она подала к столу яйца, копченую лососину, ореховый рулет, натуральный мед. Тарелки, кастрюльки, связанные ею прихватки. Я чувствовал себя как дома.

Дом – это единственное, что осталось после Вольпера, сказала она.

– Знаешь, сколько денег он ухлопал на лошадей? Вот я и заставила его переписать дом на меня.

– Правильно сделала.

– А потом один ростовщик подослал к нему громилу, и тот перебил ему нос и голень. Я и не знала, что он берет в долг у ростовщиков. Вернулся из больницы весь в бинтах. Плакал, говорил, что мне не следует продавать дом, чтобы оплатить его долги. Все равно, мол, он человек пропащий и ему надо бежать отсюда… Ты, наверное, удивляешься, что я живу в чешском квартале? Дело в том, что мой отчим – ты не знаешь его, оборотистый был еврей – купил в этом тихом, спокойном месте выгодное предприятие. Здесь мы и поселились. Да, Вольпер был славный мужик, с ним я не имела никаких неприятностей, не то что с тобой. Знаешь, что он подарил мне на свадьбу? Машину и счет на мое имя в магазинах Филдса. Я о таком счете всю жизнь мечтала.

– Наоми, мне всегда казалось, что, если бы я женился на тебе, это придало бы мне сил.

– Не строй иллюзий. Ты всегда был какой-то бешеный. Помнишь, чуть не задушил меня насмерть, когда я пошла танцевать с баскетболистом? Другой раз в гараже угрожал тут же повеситься, если я не дам тебе. Помнишь?

– Да, что-то в этом роде было. Меня переполняли желания.

– Так вот, Вольпер снова женился и сейчас торгует велосипедами в Нью-Мексико. Наверное, чувствует, что чем ближе к границе, тем безопаснее. А с тобой всегда было интересно, только я никогда не понимала, что ты там толкуешь о Суинберне, Бодлере, Оскаре Уайльде и Карле Марксе. Господи, носился с ними как с писаной торбой.

– У них у всех захватывающие книги. Я тогда бредил красотой, любовью, добром – не говоря уже о поэзии. Хотя, может быть, это было чисто подростковое?

– Я так не думаю, – улыбнулась Наоми. – Отец говорил маме, что все Ситрины как иностранцы, им все внове, и они жутко переживают по пустякам. Между прочим, отец умер в прошлом году.

– Твоя дочь мне это сказала.

– Да, он тогда совсем расклеился. Когда старик надевает два носка на одну ногу и писает в ванну – жди конца.

– По-моему, он слишком старался быть настоящим американцем. Его вдохновляло желание стать Бэббитом. Как Суинберн вдохновлял меня стать поэтом. Ему не терпелось распрощаться с еврейством и мировым феодализмом.

– Сделай милость, не говори таких слов, как «феодализм». Меня от них в дрожь бросает. Они мешали нашим отношениям. Помнишь, ты приехал из Мэдисона одержимый каким-то поэтом, его, кажется, звали Гумбольдт Парк, или что-то вроде этого, он забрал все мои сбережения, чтобы ехать на «Серой гончей» в Нью-Йорк. Я правда тебя очень любила, но когда ты укатил поглядеть на своего кумира, я пришла домой, включила радио и сделала маникюр. Твой папа был в ярости, когда я сказала, что ты торгуешь вразнос кистями в Манхэттене. Ты был нужен ему для помощи в деле.

– Ерунда, у него был Джулиус.

– Твой папа был красивый мужчина. Был похож – как мы, девчонки, говорили – на «испанца, который обесчестил меня». А что поделывает Джулиус?

– Строит торговые центры и многоквартирные дома. Портит южнотехасский ландшафт.

– Но вы, Ситрины, всегда любили друг друга, заботились друг о друге, как в первобытном обществе.

– Не совсем так, Наоми. И отец, и Джулиус – они оба стали американцами, избавились от иммигрантской психологии. Только я по-детски упорствовал. Меня всегда переполняли эмоции. Никогда не забуду, как плакала мама, когда я падал с лестницы, и прикладывала нож к шишке на голове. Нож был серебряный, она его из России привезла, и ручка у него – с полицейскую дубинку. Я сильно переживал по любому поводу. Мои шишки, математические задачки у Джулиуса, как папа повышает квартплату, а у бедной мамы болят зубы, – все это было самыми важными событиями на свете. Я и сейчас живу заботами о других… впрочем, нет, не надо строить иллюзий. Я давно растерял заботливость, хотя чувствую потребность о ком-нибудь заботиться. Такая вот картина. Живу сейчас не заботами, а обещаниями заботиться. То есть обещаю женщинам. Для женщин во мне сохранилась неземная любовная аура. Я умел внушить женщине, что люблю и лелею ее. Да, я лелеял женщин, ведь они мечтают о том, чтобы их лелеяли.

– Все это пустое притворство. Сам же говоришь, что растерял привязанности. И никого ты по-настоящему не любил и не лелеял.

– Да, растерял, и все-таки остатки страсти еще живут.

– Скольким девчонкам ты морочил голову, Чарли? А они убивались, бедные дурочки.

– Едва ли я был исключением среди мужчин. Конечно, в погоне за бабами есть что-то извращенное. И что-то американское, правда? То есть полное невежество относительно длительной истории человеческих страданий.

Наоми слушала меня и вздыхала.