Подарок от Гумбольдта

Я заглянул под стол, чтобы надеть ботинок, но его там не было. Исчез. Рената унесла его в своей сумке. Этой выходкой она выразила недовольство предстоящей мне сентиментальной встречей с недавно овдовевшей и, вероятно, доступной приятельницей, тем более что самой Ренате пришлось идти в кино одной. Она лишила меня возможности подняться к себе в номер. Кэтлин могла появиться с минуты на минуту. Поэтому я сидел, слушал музыку и ощущал холодок под одной ступней. Поступок Ренаты был символичен, ибо свидетельствовал о том, что я целиком принадлежу ей. Но принадлежит ли мне она? Когда у Ренаты пробуждается собственнический инстинкт, мне становится не по себе. Я знал, что, уверенная в одном мужчине, она начинает подумывать о другом. А я? Очевидно, я больше всего хотел обладать той, которая больше всего хотела бросить меня.

– Кэтлин, дорогая, рад тебя видеть! – воскликнул я, когда она подошла к моему столику. Я встал, опираясь на обутую ногу. Кэтлин дружески поцеловала меня в щеку. Лицо ее не загорело под невадским солнцем. В ее светлых волосах появились серебристые пряди. Кэтлин не растолстела, но пополнела, стала мягче, потеряла упругость. Естественный след минувших лет. Когда-то лицо ее было усеяно веселыми веснушками; теперь они превратились в заметные пятнышки. Кэтлин была в черном шелковом платье, отороченном на груди золотым шитьем.

– До чего же приятно встретиться с тобой, – сказал я, и это была правда.

– Я тоже рада видеть тебя, Чарли.

Кэтлин села, но я продолжал стоять.

– Понимаешь, я снял один ботинок, который жмет, а он пропал.

– Странно, может, кто из обслуги взял? Надо обратиться в бюро находок.

Для проформы я подозвал официанта, объяснил, в чем дело, потом сказал:

– Поднимусь к себе в номер, надену другую пару. – Кэтлин вызвалась пойти со мной, но в номере были разбросаны вещи Ренаты и постель не убрана, поэтому я поспешно возразил: – Нет-нет, не надо. Подожди меня здесь. Я быстро. Заодно пальто прихвачу. Пойдем куда-нибудь выпить.

Я поднимался в шикарной клетке лифта и думал о том, какая она оригинальная и смелая, Рената, и как мужественно борется против пассивности, представляющей всеобщую угрозу для человечества. Раз я подумал об угрозе, она не может не быть всеобщей. Мыслить универсалиями становится для меня каким-то наваждением, пронеслось у меня в голове, когда я надевал другую пару штиблет. Туфли были мягкие, легкие, темно-красного цвета, и куплены не где-нибудь, не в соседней лавчонке, а в «Хэрроде». Передки, правда, были туповаты, зато их фасоном и мягкой кожей восторгался чернокожий чистильщик в Центральном оздоровительном. Я спустился вниз.

Этот день целиком отдан Гумбольдту. Его призрак неуклонно витал надо мной. Я понял, как волнуюсь, когда надевал шляпу. Руки у меня дрожали. Приближаясь к Кэтлин, я почувствовал, как дернулась правая половина моего лица. «Ого, – решил я, – это старый доктор Гальвани ставит на мне свой опыт». Мне привиделись двое мужчин, два мужа этой прекрасной дамы – оба в могиле, оба истлевают. Ее любовь не спасла их от смерти. Затем перед моим внутренним взором в виде темно-серого облака пронесся призрак Гумбольдта. Щеки у него обвисли, волосы растрепались. Я шел к Кэтлин под сладкие звуки трио Пальмового зала. Рената называла такую музыку «пирожком на бумажной розетке». Потом музыканты грянули марш из «Кармен», и я сказал Кэтлин:

– Пойдем посидим в каком-нибудь уютном баре, там, где потише.

Я подписал счет на головокружительную сумму, и мы с Кэтлин вышли из отеля.

Мы долго бродили по стылым улицам, пока не нашли приятный полуподвальчик на Западной Пятьдесят шестой, уютный и без рождественских излишеств.

Нам предстояло о многом поговорить, и начать мы должны были с Тиглера. Я не мог заставить себя сказать, какой он был замечательный человек, поскольку так не считал. Когда ему перечили, старый лошадник впадал в ярость и начинал топать ногами, как злой карлик Румпельштильтцхен у братьев Гримм. Ему доставляло особое удовольствие обманом вымогать у людей деньги. Если они не осмеливались возражать, он особенно презирал их. Его постояльцы, и я в том числе, часто сидели без горячей воды и света. Они шли к Кэтлин жаловаться и возвращались, забыв об обиде. Хозяйку ранчо любили и жалели, а хозяина ненавидели.