Подарок от Гумбольдта

Джулиус говорил, а я думал о его жизни и его карьере. Но я не мог выложить ему что думаю. Мои мысли были непередаваемы. Так кому же они нужны? Их выдает странная, прихотливая вязь. Мысли должны быть основаны на реальности. Слова должны иметь определенное значение, и человек обязан отдавать себе отчет в том, что говорит. На это и жаловался Полонию Гамлет: «Слова, слова, слова». Вообще-то замечательно, когда у тебя есть мысли – будь то о звездном небе или о категорическом императиве, о величии Вселенной и возвышенности морального закона. Юлик не единственный человек, кому пришлось повозиться с бумагами. Мы все вынуждены возиться с бумагами. Сейчас я не хочу переводить бумагу на Юлика. Да, у меня есть кое-какие свежие соображения. Но я не готов делиться ими с ним. В прошлом мысли были реальны, их нельзя было хранить в портфеле акций и облигаций. Теперь наши авуары – это наши мозги. За один вечер можно услышать пять взглядов на теорию познания. Выбирай любую. Но ни один не исчерпывает сути вещей, не имеет силы истины и ничего не говорит душе. Нет, я не был готов сообщить Юлику ничего такого, что представляло бы настоящий интерес. Мне нечего было предложить брату, который собирал силы, чтобы мужественно встретить смерть. Он не знал, что это такое, и потому боялся ее и злился. Я должен был бы кое-что объяснить ему, хотя бы намеком. Но никакие намеки не помогут перед концом. Выходит, я не выполнил домашнего задания. «Что ты имеешь в виду, говоря «дух, бессмертие»? – сказал бы он. – Неужели ты в это действительно веришь?» Но я не мог ничего объяснить ему убедительно. Возможно, мы с Ренатой съездим на поезде в Таормину, где я спокойно погружусь в размышления.

Наши заботливые, вышедшие из постаревшей Европы родители произвели на свет двух шутов-американцев – одного неистового шута-миллионера, другого – высоколобого шута-интеллектуала. Теперь, когда бывший толстый пацан был на последнем берегу, мне хотелось сказать, что эта потрясающая, сладкая и одновременно горькая шутка (я имею в виду жизнь) не кончается – кончается только известное нам, – а за ней следует что-то еще. Но я не мог ничего доказать своему упрямому братцу, которого пугала приближающаяся пустота, пугали теплый майский денек и удобное прохладное лежбище в земле. Если бы я заговорил, то мог бы сказать только вот что: «Слушай, помнишь, как мы переехали из Аплтона в Чикаго и поселились в полутемной квартирке на Райс-стрит? Ты был толстым мальчиком, а я худым. Помнишь, как мама смотрела на тебя любящим взглядом, а папа бесился, когда ты макал хлеб в какао? Помнишь, как папа вкалывал в булочной? Это было до того, как он занялся дровяным бизнесом. Он не мог найти другой работы. Вот и получилось, что джентльмен работал по ночам пекарем. Помнишь, как, придя утром домой, он вешал в ванной спецовку, и там всегда пол был усыпан мукой и пахло булочной, а потом целый день спал на диване, усталый и сердитый, спал, подложив одну руку под голову и зажав меж колен другую? Мама начинала кипятить на угольной плите белье, и мы с тобой бежали в школу. Помнишь?

Теперь скажу, почему я вспомнил все это. В силу веских причин эстетического порядка прошлое не должно быть навсегда вычеркнуто из истории. Никто другой не вложил столько души, как я, в то, чтобы прожитое, пережитое нами не было забыто, не стерлось из памяти. Тем более любовь. Любовь дана нам в благодарность за бытие. Любовь, Юлик, превратилась бы в ненависть, будь она обманом и пустой видимостью».

Но ни один из строителей нового Юго-Востока в Техасе не стал бы слушать такие речи. Они запрещены в условиях существующей цивилизации, которая доказала свое право устанавливать любые законы многими совершенными ею чудесами, например тем, что за четыре часа перенесла меня из Нью-Йорка в Хьюстон, или тем, что научила людей вскрывать грудную клетку и пересаживать в сердце новую ткань. Однако Джулиус признавал неизбежность смерти, это было неотъемлемой чертой его характера. От нас не остается ни следа – разве что горка земли, перерытая давно сдохшими кротами.

Юлик тем временем говорил, как он собирается помочь мне немного нажиться. За пятьдесят тысяч он готов взять меня в долю одного действующего предприятия.

– Оно приносит от двадцати пяти до тридцати процентов прибыли. Если ты будешь получать каждый год по пятнадцать тысяч плюс гонорары за свою писанину, то можешь плюнуть на чикагский сброд и безбедно жить в какой-нибудь второразрядной стране вроде Югославии или Турции.

– Так одолжи мне эти пятьдесят тысяч. Я заработаю такую сумму за год и верну тебе долг.

– Тогда мне самому пришлось бы обратиться в банк за кредитом, – возразил он. Однако мы оба Ситрины, в наших жилах течет одна кровь. Поэтому он вряд ли надеялся, что я приму за чистую монету его откровенное вранье. – Нет, Чарли, и не проси. Это не честная игра.

– Ты хочешь сказать, что если дашь мне в долг и не заработаешь при этом хоть самую малость, то потеряешь частицу самоуважения?