Подарок от Гумбольдта

Наступали тягостные минуты. Казалось, сейчас все остановится, словно вспыхнет всеобщая забастовка против природы. Перестанут циркулировать кровь, перевариваться пища, дышать легкие. Иссякнет сок у растений. Придет смерть, смерть, смерть, как стук метронома, как удары ножом – в живот, в спину, в грудь. Был момент, когда я подумал, что не выдержу, сорвусь в крик. Пора было поднимать гроб Гумбольдта на руки. Распорядитель траурной церемонии критически оглядел нас. Двое немощных, выживших из ума старикашек и нескладное рассеянное существо, не намного отставшее годами от них. «Нужны люди, чтобы нести гроб?» – полуутвердительно сказал распорядитель. Мы заняли почетные места по бокам. Я взялся за одну из ручек гроба. Первый раз после кончины Гумбольдта я прикоснулся к нему. Гроб оказался легкий, словно внутри мало что было. Само собой, я давно уже не верю, что судьба человека связана с его бренными останками. Вероятнее всего, кости – это след духовных сил, отражение космоса в определенных кальциевых соединениях. Но может, даже этих изящных белых фигурок – тазобедренных костей, ребер, черепа – в гробу не было. Выкопав Гумбольдта и перекладывая его прах в новый гроб, могильщики могли просто сгрести в кучу пыльные, непривлекательные человечьи комки и косточки, а вместе с ними Гумбольдтов огонек, его бесшабашные выдумки и бредовое помешательство. Гумбольдт, наш приятель, племянник и побратим, поклонник Добра и Красоты, любивший забавлять публику на Третьей авеню и Елисейских Полях, теперь зарабатывал для нас всех хорошие деньги.

Могильщики поставили гроб Гумбольдта на холщовые ремни крана. Мертвые мать и сын лежали сейчас бок о бок.

– Ты знал Бесс? – спросил Вольдемар.

– Видел один раз на Уэст-Энд-авеню, – ответил я.

Он, должно быть, думал о том, как давным-давно таскал из ее сумочки деньги и проигрывал на скачках, вспомнил ссоры, сцены, перебранки.

Я много лет не бывал на похоронах и подивился, как далеко шагнула вперед техника погребения. Недалеко от меня стояло желтое механическое устройство, снабженное ковшом для рытья могилы, бульдозерным щитом для ее засыпки, а также невысоким краном. Я смотрел на этот хитроумный механизм, и мои мысли текли по проложенному Гумбольдтом руслу. Любая машина, вплоть до последнего винтика, – это результат совместного труда многих инженеров, механиков, слесарей… Система, основанная на открытиях нескольких выдающихся умов, мощнее и надежнее той, что создана одним человеком. Так говорил доктор Сэмюэл Джонсон и добавил в той же речи, что французские писатели поверхностны, мало учатся и пишут, полагаясь только на собственную голову. Гумбольдт восхищался этими французскими писателями и поначалу тоже полагался только на свою голову. Потом, правда, он начал присматриваться к коллективным свершениям. Без всякой подсказки Гумбольдт произнес несколько великолепных стихов, но довольно быстро угас. Ах, Гумбольдт, Гумбольдт, не передать словами, как я скорблю. Гумбольдт – неужели от нас остается только имя?

– Кто-нибудь хочет прочесть молитву? – спросил распорядитель. Никто не захотел, да и не знал молитв. Только Менаш выразил желание кое-что спеть.

Он объявил, что споет отрывок из «Аиды» – «В обители последней, темной…». Манера исполнения у него не изменилась с годами. Он встал в позу, как делал это когда-то в нашей кухоньке на Пайс-стрит, поднял голову – обозначившийся при этом кадык был куда меньше, чем у молодого штамповщика, – приподнялся на цыпочки, сцепил руки и, безбожно фальшивя, затянул арию. Слабенький его голосок то и дело срывался, но старания и чувства было хоть отбавляй.

Закончив арию, Менаш объявил, что исполнит старинный американский духовный гимн «Спешу домой» – тот, что использовал Дворжак в своей симфонии «Новый мир», добавил он. Тогда, о Господи, я вспомнил, как в двадцатых годах Менаш тосковал по дому, по своей девушке и постоянно напевал «Спешу домой, спешу домой, спешу домой поехать», пока моя мама, не выдержав, не сказала: «Боже мой, чего же ты не едешь?» Потом он поехал и привез в Чикаго добрую робкую толстую невесту. Когда та садилась в ванну, из-за складок жира не могла зачерпнуть рукой воды, чтобы полить себе на голову, и маме приходилось мыть ее и сушить полотенцем волосы.

Их обоих давно уже не было на свете.