Подарок от Гумбольдта

– Когда он вернется, нас отсюда попросят.

– Лично я с самого начала знал, что эта работа – на год.

– Мы что, вещи, которые можно взять у Хертца напрокат? Как раскладушку или детский горшок? Тебе это нравится?

Под просторным, как одеяло, шерстяным пиджаком в черную и белую клетку у Гумбольдта словно вырос горб. Знакомый знак. Массивный бизоний нарост на спине означал, что он затевает что-то нехорошее. В уголках глаз и рта появились угрожающие складки. Два хохолка на голове топорщились больше обычного. По бледному лицу прокатилась горячая волна. По подоконнику, мягко ступая красными лапками, важно прохаживались серые, с желтоватым оттенком голуби. Гумбольдт не любил голубей. Это были принстонские птицы. Сьюэлловские птицы. Они ворковали за Сьюэлла. По временам Гумбольдт смотрел на голубей как на соглядатаев и шпионов. Как ни крути, этот кабинет принадлежал Сьюэллу, и Гумбольдт сидел за столом Сьюэлла. И книги на полках вдоль стен тоже принадлежали Сьюэллу. Недавно Гумбольдт повыкидывал множество томов в ящики. Он снял с полки собрание работ Тойнби и вместо него поставил Рильке и Кафку. Долой Тойнби, долой Сьюэлла!

– Никто с нами здесь не считается, – констатировал Гумбольдт. – На нас просто кладут. Почему? Объясняю. Потому что мы евреи, пархатые жиды. Мы не представляем никакой опасности для Сьюэлла.

Помню, я крепко задумался, мой чистый лоб прорезали глубокие складки.

– Что-то я не улавливаю.

– Представь, будто ты Соломон Леви. Он спокойно оставляет пархатого Соломона, а сам едет в Дамаск читать курс по Генри Джеймсу. Потом через год возвращается в свое профессорское кресло. Нет, мы с тобой не опасны для Сьюэлла.

– Я не хочу быть для него опасным. И почему он должен бояться какой-то мнимой опасности?

– Потому что он на ножах с козлиными бородками, здешними старожилами. Все эти старые хвастуны, Гамильтон, Райт, Мэйби, его на дух не выносят, за вшивого выскочку держат. Древнегреческий для Сьюэлла – китайская грамота, да и с английским он не в ладу.

– Я этого не заметил… И мне по душе, что он селфмейд-мэн.

– Сьюэлл – продажная шкура и подонок. Он презирает нас. Я иду по улице и чувствую, что смешон. В Принстоне мы с тобой Мо и Джо, еврейские комики из водевиля. За глаза нас прозвали «Шмуль и компания». Мы не подходим для принстонского общества.

– Плевать я хотел на принстонское общество.

– Он мелкий мошенник, ему никто не доверяет. Ему не хватает этого… ну как это… чего-то человеческого. Лучше всех его знает, конечно, жена. Когда уходила от него, всех своих птиц взяла. Ты видел у него пустые клетки. Не захотела, чтобы даже пустая клетка напоминала о нем.

– Когда уходила, где у нее птицы-то были? На голове и на плечах сидели? Хватит, Гумбольдт, чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы ты тоже почувствовал себя оскорбленным, а то вся грязь ко мне липнет. У тебя что, не хватает воображения? Ах да, ты же не настоящий американец. Ты пришлый. Ты благодарен Америке. Благодарен, как все евреи-иммигранты, которые целуют землю на острове Эллис. Вдобавок ты еще дитя Великой депрессии. Не смел и мечтать, что у тебя будет работа, и отдельный кабинет, и письменный стол, и все прочее. И вдруг такое счастье привалило, и ты лыбишься как ненормальный. Кто ты такой в этой Америке? Иудейский мышонок в большом и холодном христианском доме. А еще нос задираешь.

– Слушай, Гумбольдт, университетские свары меня не волнуют. Помнишь, как два дня назад ты чихвостил пронырливых жидов, допущенных в интеллектуальную элиту. А на прошлой неделе ты был целиком на стороне Толстого: сейчас такое время, когда нельзя быть внутри истории, нельзя разыгрывать комедию истории и социальные драмы.

Спорить было бесполезно. Что Гумбольдту Толстой? Толстой – всего лишь предмет разговора на прошлой неделе. Большое умное лицо Гумбольдта побледнело от обуревающих его чувств и метаний мысли. Мне было жаль его, жаль нас обоих, жаль всех нас, самые странные организмы под луной. У которых мощный ум слишком близок к возвышенной душе. К тому же душе изгнанной и жаждущей вернуться домой. Кто не скорбит, потеряв время?

Мне, погрузившемуся в диванные подушки, все было ясно. До чего удивительно человеческое существо!

Из жалости к Гумбольдту я сказал:

– Ты, конечно, сегодня совсем не ложился. Думал всю ночь?

– Чарли, ты ведь мне доверяешь? – с неожиданной горячностью спросил он.

– Господи, Гумбольдт! Ты еще спроси, доверяю ли я Гольфстриму. В чем я должен тебе доверять?

– Ты знаешь, как я к тебе привязался. Как переплелись наши жизни. Мы словно родные братья.

– Не подлизывайся, не дави на психику. Выкладывай, что там у тебя.

Рядом с Гумбольдтом письменный стол казался маленьким. Стол не был приспособлен для высоких. Верхняя часть туловища моего друга нависала над его поверхностью как скала. Гумбольдт сейчас походил на центрального защитника весом этак килограммов сто двадцать, стоящего около детского автомобильчика. Между пальцами с обкусанными ногтями он держал окурок.

– Первым делом нужно добиться моего зачисления в штат.

– Захотелось стать принстонским профессором?