Поддельный шотландец. Дилогия (СИ)

   -- Хорошо,  -- ответил он,  -- можешь положить его на порог и убираться.

   -- Нет, так не получится. -- сказал я. -- Отдам только лично в руки адресату.

   -- Что ты сказал?  -- резко переспросил голос. Я повторил свои последние слова ещё раз.

   -- Кто же ты сам?  -- был следующий вопрос после значительной паузы.

   -- Я не стыжусь своего имени,  -- сказал я.  -- Меня зовут Дэвид Бэлфур.

   Я убежден, что при этих словах человек вздрогнул, потому что услышал, как мушкетон брякнул о подоконник. Следующий вопрос был задай после долгого молчания и странно изменившимся голосом:

   -- Твой отец умер?

   Я молча смотрел на него. Ответить утвердительно было бы частичной ложью, поскольку отец Дэви -- не совсем мой отец. А врать даже в мелочах ниже моего достоинства.

   -- Да,  -- продолжал человек,  -- наверняка он умер, и вот почему ты здесь и ломаешь мои двери.

   Опять пауза, а затем он сказал вызывающе:

   -- Что ж, я впущу тебя,  -- и исчез из проёма окна.

III.

   Вскоре послышался лязг цепей и отодвигаемых засовов; дверь была осторожно приотворена и немедленно закрыта за мной.

   -- Ступай на кухню и ничего по дороге не трогай,  -- сказал голос.

   И пока человек, живший в доме, снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни.

   Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с таким убогим убранством, какого я в этой жизни ещё не видел. С полдюжины мисок и блюд стояло на полках; стол был накрыт для ужина: миска с овсяной кашей, роговая ложка и стакан разбавленного пива. В этой большой пустой комнате со сводчатым потолком ничего больше не было, кроме нескольких закрытых на ключ сундуков, стоявших вдоль стены, пары табуреток и посудного шкафа с висячим замком в углу.

   Закрепив последнюю цепь, человек вернулся ко мне. Он был небольшого роста, морщинист, сутуловат, с узкими плечами и землистым цветом лица; ему могло быть от пятидесяти до семидесяти лет. На нем был фланелевый ночной колпак и такой же халат, надетый сверх истрепанной рубашки и заменявший ему и жилет и кафтан. Он, очевидно, давно не брился. Лет ему, по всей видимости, было не так уж и много, не больше чем мне в прошлой жизни. Даже странно, как в таком возрасте можно так органично выглядеть такой вот старой развалиной.

   -- Ты проголодался?  -- спросил он неискренне, и взгляд его забегал на уровне моего колена.  -- Можешь съесть вот эту кашу.

   Я сказал, что не настолько голоден.

   -- О,  -- сказал он,  -- это отлично. Тогда я доем, а вначале выпью эля: он смягчает мой кашель. Да, кстати -- я твой дядя, брат твоего отца.

   В ответ на эти слова я просто молча кивнул.

   Он выпил около полустакана, все время не спуская с меня глаз. Затем быстро протянул руку.

   -- Давай письмо,  -- сказал он.

   Я молча сунул руку в котомку и отдал ему запечатанный конверт. Затем сел на колченогий табурет и начал рассматривать огонёк свечи, стоявшей на столе. В это время дядя мой, наклонясь к огню, вертел письмо в руках.

   -- Знаешь ли ты, что в нем?  -- внезапно спросил он.

   -- Приблизительно догадываюсь,  -- флегматично ответил я. Нет, с этим надо что-то делать, вялость и заторможенность этого тела уже начинают раздражать. Или это побочный результат моего вселения?

   -- Гм...  -- сказал он.  -- Что же тебя привело сюда?

   -- Я хотел отдать письмо,  -- всё так же малоэнергично ответил я.

   -- Ну,  -- сказал он с хитрым видом,  -- ведь у тебя были, вероятно, какие-нибудь надежды.

   -- Вроде того,  -- отвечал я,  -- Мне всегда хотелось попутешествовать, посмотреть мир. И, возможно, добиться чего-то в жизни, но в этом вы мне вряд ли чем сможете помочь.

   -- Ну, ну,  -- сказал дядя Эбэнезер,  -- не надо меня недооценивать. Мы ещё отлично поладим. А затем, Дэви, если ты в самом деле не хочешь этой каши, то я доем её сам. Да,  -- продолжал он, завладев ложкой,  -- овсяная каша -- славная, здоровая пища, важная пища.  -- Он вполголоса пробормотал молитву и принялся ужинать.  -- Твой отец очень любил поесть, я помню. Можно было назвать его если не большим, то, по крайней мере, усердным едоком. Что же касается меня, то я всегда только чуть притрагивался к пище.  -- Он глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему об обязанностях гостеприимства, потому что следующими его словами были: -- Если ты хочешь пить, то найдешь воду в бочке за дверью.

   На это я ничего не ответил, но упорно продолжал сидеть и со скукой глядеть на дядю. Он продолжал торопливо есть и бросал быстрые взгляды то на мои башмаки, то на чулки домашней вязки. Только раз, когда он решился взглянуть немного повыше, глаза наши встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не могло отразиться столько страха. Это заставило меня призадуматься над тем, не происходила ли его боязливость от непривычки к людскому обществу, не пройдет ли она после небольшого опыта и не станет ли мой дядя совсем другим человеком. От этих мыслей меня пробудил его резкий голос.

   -- Твой отец давно умер?  -- спросил он.

   -- Уже три недели, сэр,  -- отвечал я. И откуда только вылезло это "сэээр", да ещё и насморочным голосом Бэрримора из старого фильма о Шерлоке Холмсе?