Поддельный шотландец. Дилогия (СИ)

   -- Александр был скрытный человек, молчаливый человек,  -- продолжал он.  -- Он и в молодости мало разговаривал. Он говорил что-нибудь обо мне?

   -- Да так, кое-что по мелочи.

   -- О господи!  -- воскликнул Эбэнезер.  -- Верно, он и о Шосе не слишком много говорил?

   -- А тут есть о чём много говорить?  -- спросил я.

   -- Подумать только!  -- ответил он.  -- Странный человек был!

   Несмотря на это, он казался чрезвычайно довольным: самим ли собою, или мной, или поведением моего отца -- этого я не мог угадать. Во всяком случае, у него, должно быть, прошло то чувство отвращения или недоброжелательства, которое он сначала испытывал ко мне, потому что он вдруг вскочил, прошелся по комнате за моей спиной и хлопнул меня по плечу.

   -- Мы ещё отлично поладим!  -- воскликнул он.  -- Я положительно рад, что впустил тебя. А теперь пойдем спать.

   К моему удивлению, он не зажег ни лампы, ни свечи, а ощупью вошел в темный проход; ощупью, тяжело дыша, поднялся на несколько ступенек, остановился перед какой-то дверью и отомкнул её. Уж не вампир ли он, чтобы ориентироваться в полной темноте? Я спотыкался, стараясь следовать за ним по пятам, и теперь стоял рядом. Он предложил мне войти, так как это и была моя комната.

   -- А чего это мы обходимся без освещения? -- спросил я.

   -- Ну, ну,  -- проговорил дядя Эбэнезер,  -- сегодня чудная лунная ночь.

   -- Сегодня нет ни луны, ни звезд, небо в облаках, а здесь вообще тьма кромешная,  -- сказал я.  -- И каким образом я смогу найти постель?

   -- Ну, ну,  -- ответил он,  -- я не люблю, чтобы в доме был свет. Я страшно боюсь пожара. Спокойной ночи, Дэви, мой милый.

   Заскрежетал ключ в замке. Отлично, меня заперли. Одно радует -- никто не зайдёт незамеченным. Такой громкий скрежет даже мёртвого поднимет. Ага, особенно одного мёртвого, совсем недавно по моему личному отсчёту времени пораскинувшего мозгами через дыру в башке. Коротко хохотнув, я на ощупь обследовал небольшую комнату. Кровать нашлась, но тюфяк на ней был влажный как торфяное болото. Перевернув его, я бросил поверх плед и, как был в одежде, упал сверху, заснув ещё в полёте.

   С первым проблеском дня я открыл глаза и увидел, что нахожусь в большой комнате, обитой тисненой кожей, обставленной дорогой вышитой мебелью и освещаемой тремя прекрасными окнами. Лет десять, а может быть, и двадцать назад нельзя было бы желать более приятной комнаты для сна или пробуждения, но с тех пор сырость, грязь, заброшенность, мыши и пауки сделали своё дело. Кроме того, некоторые оконные рамы были сломаны, но в Шос-гаузе это было вполне обычным явлением. Типа как моему дяде приходилось когда-нибудь выдерживать осаду своих возмущенных соседей, может быть даже с Дженет Клоустон во главе.

   Между тем на дворе светило солнце, а я замерз в этой печальной комнате. Пришлось выпрыгнуть из окна, до полусмерти напугав сидящего на крыльце дядю. И чего так пугаться? Тут до второго этажа всего то метра четыре.

   Дядя повел меня за дом, где был колодец с бадьей, и сказал, что, "если мне нужно, тут можно умыть лицо". Я вымылся и добрался как мог до кухни, где он развел огонь и стряпал овсяную кашу. На столе стояли две чашки с двумя роговыми ложками, но все тот же единственный стакан легкого пива. Вероятно, я посмотрел на него с некоторым удивлением, и мой дядя заметил это, потому что, как бы в ответ на мою мысль, он спросил, не хочу ли я выпить эля -- так он называл своё пиво.

   Я сказал ему, что, хотя у меня есть такая привычка, я не желаю его беспокоить. Мне и воды достаточно.

   -- Ну, ну,  -- сказал он,  -- я не отказываю тебе в том, что благоразумно.

   Он снял с полки другой стакан, но, к моему великому изумлению, вместо того чтобы нацедить ещё пива, перелил ровно половину из первого стакана во второй. В этом было какое-то сквалыжное благородство, от которого у меня почти захватило дух. Хотя мой дядя бесспорно был скрягой, но принадлежал к той высшей породе скупцов, которые могут заставить уважать свой порок, придав ему благородный оттенок.

   Когда мы кончили завтрак, дядя открыл запертый сундук и вынул из него глиняную трубку с пачкой табаку, от которой отрезал ровно столько, чтобы набить себе трубку, а остальное запер снова. Затем он уселся на солнце у одного из окон и стал молча курить. Время от времени глаза его останавливались на мне, и он выпаливал какой-нибудь вопрос. Раз он спросил:

   -- А твоя мать?

   И когда я сказал, что и она также умерла, он прибавил:

   -- Красивая была девушка!

   Потом опять после длинной паузы:

   -- А у тебя есть друзья?

   Я сказал ему, что среди них есть различные джентльмены, носящие фамилию Кемпбелл. Хотя на самом деле только один из них, а именно священник, когда-либо обращал хоть какое-то внимание на Дэвида. Но всё ведь должно идти по канону, не так ли?

   Он, казалось, раздумывал о моих словах.