Подъем

— Андрюша! — мама крепко прижимает меня к себе, кажется, до конца не веря, что я из плоти и крови. — Паша! Господи, что же ты стоишь!

Я удерживаю в объятиях ее хрупкое тело, наслаждаясь позабытым чувством покоя, охватившим меня, едва я вдохнул запах родительского дома. Папа, вышедший из гостиной на довольный зов супруги, деловито снимает очки и откладывает газету на трюмо, чтобы поприветствовать нерадивого сына.

— Вот так сюрприз! — кинув удивленный взгляд на мой чемодан, отец отступает, позволяя мне внести пожитки в прихожую.

Я сообщил им о нашем с Ритой разрыве в августе, хотя неуверен, что они сильно переживали из-за нашего с ней расставания. Прожив три месяца в гостинице, я день и ночь наводил порядок в документации, готовя к продаже все то, что создавал последние шесть лет. И пусть я успел прикипеть душой к уже установленному столицей ритму, я вряд ли испытывал грусть, поднимаясь на борт самолета.

— Пустите? — смеюсь, и сбрасываю с ног кроссовки, делая вид, что не вижу их переглядываний по поводу моего гардероба. Наверно, они уже успели позабыть, когда в последний раз их сын ходил по городу в простом спортивном костюме…

— Глупый какой, — мама треплет меня, как мальчишку, по волосам и довольно прижимает ладони к раскрасневшимся щекам. — Что ж я за мать, если своего оболтуса из дома выгоню? Что ж ты не позвонил? Я бы хоть пирогов напекла!

— Успеешь еще. В этот раз я надолго.

— Правда? — опережает свою опешившую жену мой папа, отчего-то схватившись за сердце, словно ошеломлен моим известием до глубины души.

— Правда. Вернулся. Насовсем.

* * *

Завтра моему сыну исполнится тринадцать. Добрую половину прожитых им лет я провел вдали от него недодавая, да что уж там, нагло воруя у него воспоминания, которые могли бы согревать его сердце в глубокой старости. Я не поддерживал его, не давал мужских советов, не мастерил с ним скворечник, желая помочь с заданием школьной учительницы, считая более важным работу и свою личную жизнь. Плевать на то, что я многое отобрал у самого себя — мне жить до конца дней с осознанием своей несостоятельности, как отца — его душевная боль всегда будет преследовать меня немым укором в карих глазах, каждый раз, когда наедине с собой я буду вспоминать нашу с ним последнюю встречу. Я потерял право звонить собственному ребенку, теперь игнорирующему мои сообщения и вызовы на своем мобильном, и пал настолько низко в собственных глазах, что теперь реже смотрю в зеркало, всякий раз брезгливо передергия плечами на собственное отражение.

Я бесцельно брожу по городу, в котором когда-то был счастлив. Вот в том кафе мы ели мороженое по воскресеньям, занимая столик у окна, потому что Семка любил вскакивать со стула, с довольной улыбкой махая прохожим. Не каждое воскресенье… И даже не раз в месяц… Это еще одна шпилька в копилку моих проколов. В парке через дорогу я учил его кататься на велосипеде. Ему было шесть. Припозднился? Наверное… А весь ужас в том, что и тогда я вряд ли мог претендовать на звание “отец года”. Пока моя жена сидела на лавочке, краска с которой заметно облупилась и ей пришлось подложить пакет, чтобы не испачкать свою летнюю юбку, а я поддерживал за багажник двухколесный велосипед, опасаясь, что наездник свалится на асфальтированную дорожку, мыслями я был далеко. Рядом с Маргаритой Скрипник… А в этом загсе четырнадцать лет назад я скрепил союз с женщиной, которую смог оценить по достоинству только сейчас. Ведь все познается в сравнении? Я глупец, но порою мне хочется быть еще более глупым, чтобы не мучиться повсеместно рождающимися в голове выводами…

— Маша, — имя срывается с моих губ раньше, чем я успеваю подумать, резко останавливаясь в паре шагов от женщины, спешащей перейти через дорогу. Она сияет, растерянно озираясь, складывает губы в улыбке, наверное, даже не подозревая с кем ей сегодня суждено было столкнуться в этом переполненном прохожими городе.

Легко отводит распущенные волосы за ухо, на мгновение хмурит лоб, но быстро берет себя в руки, лишь шире распахивая глаза, которым не дано скрыть секундное замешательство.

— Привет, — получается слишком тихо, хрипло и неожиданно для меня самого, и я цепляюсь глазами за кем-то брошеную обертку от шоколадного батончика, сейчас покоящуюся рядом с ее ботинком.

— Здравствуй, Андрей, — она спокойна, плечи расправлены, и кажется о чем-то думает, внимательно меня разглядывая. Не знаю, допустимо ли это после всего, что когда-то сотворил, но с жадностью впитываю в себя малейшие детали — лицо, с годами, кажется, ничуть не изменившееся, разве что взгляд теперь более уверенный, волосы, которых когда-то я мог коснуться при желании, стройную фигуру, которую невозможно скрыть даже этим бежевым пальто мужского покроя.

— Как ты? — не думаю, что ей действительно интересно, скорее пытается хоть чем-то заполнить эту неловкую паузу, ведь почти уверен, что ее уже давно не волнуют мои жизненные перипетии.

— Нормально, работаю… А ты?