Подкарпатская Русь (сборник)

Крался медленно, боялся ненароком нагнать.

«Далеко ли она живёт? А вдруг она уже у своего дома?»

Панически набавлял шагу – через минуту вкопанно останавливался.

«Ну ладно, нагоню. Дальше что? Скажу что? Здрасьте, я ваш дядя? Негусто…»

Маричка заметила преследователя. Стала.

Некуда Богдану деваться. Подошёл, как спутанный.

Выдавил:

– Можно… Я провожу?

– Зачем? – В вопросе плескалась улыбка. – Не инвалидка… Ноги есть, сама дойду.

– Ну… Немножко…

– Куда?

– Вообще-то… до дома.

– Я уже дома.

И повела рукой в сторону белой хатки, что словно с испугу вжалась в склон холма.

– Идите уж своей дорогой. Не перебивайте нашей собаке сон. А то ещё проснётся… Вы ей можете не понравиться. Глаза у вас слишком горят.

3

Хорошего вола в ярме узнают.

Всякая работа мастера любит.

Наутро Маричка шла по своей делянке, проверяла, не помяли ли где растеньица вчера ненароком при подкормке, и, задумчиво взглядывая на резные светло-лиловые зубцы гор вдали, напевала:

– Ты гадаешь, гарний любку

[92],За тобою гину[93]Та я десять собi знайду,
Лишь бровами кину.

Богдан вкрадчиво спросил:

– Что, репетиция продолжается?

Маричка сделала вид, что и не слышит и не видит. Знай своё работает.

– Я читал… Один американский агроном уверял, что кукуруза лучше растёт, когда над полем звучит лёгкая му– зыка. Звучит нежно, розово, а не хулиганиссимо.

Эффект – пухлый ноль.

Богдан твёрдо рассчитывал, что коронный номер с му– зыкой над полем наверняка поможет ему завязать близкий, греющий разговор с Маричкой, но она лишь летуче глянула на него как-то безнадёжно, прыснула в шоколадный кула– чок. Эх, тёмный лес – никакого просвета!

– Мда-а, одна птаха лета не напоёт… – то ли себе, то ли Маричке в спину с несмелым, мяклым укором бросает Бог– дан. А сам переминается с ноги на ногу, не решается дви– нуться следом.

«Ничего, я терпеливый, как камень. Подожду…»

На второе утро снова прикатил. Растерянный, словно заяц.

«И не знаю, с какого боку к тебе и подступиться…»

Робеет, не найдёт речей Богдан.

Молчит и Маричка, будто немая.

На третье утро сознаётся в мыслях Богдан:

«У меня от тебя в душе рана, как могила глубокая. Хоть куда иди, а я привсегда вижу тебя…»

И следом поплёлся, как блудный пёс.

Казнить молчанием не рука.

Маричке понравилось, что возили вот по её «коридору» экие трубищи, а и стебелька внечай не подломили, а и на ладошку не заскочили в сторону от того, что отвела сама.

Сказала, чуть повернув к нему голову из милости:

– В соседних сёлах жалятся, страшное дело, сколь это лишних посевов переводите…

– Так то ж в соседних…

– Выплывает на поверку, можно и вот так везде тянуть газ, – взгляд на тесный, аккуратненький «коридор». – А что мешает?

– Не нарывались на таких, как вы, – чистосердечно признался Богдан.

– Во-он оно что! Чем же я плоха?

– Проще сказать, чем хороши…

– И на это запрета не кладу. Говорите.

– Ух! – Торопливый, как суета, Богдан готовно усмехнулся. – Чересчур громко получается… Махом и не сказать… Одно слово… Тут по-быстрому не… А знаете! – вспыхнул Богдан ликующим отчаянием. – А давайте встретимся вечером. Для дела ж…

Повела Маричка ласковой, смоляной бровью на шнурочке – узенькой, ровной, красивой.

– Ну разве что для дела…

И вечером, при огнях уже в окнах, шли молодые по селу, смущаясь друг друга.

Где-то за околицей, у вагончиков, под хромку дурашливо и хрипло раздишканивал какой-то партизанко:

– Меня милашка разлюбила,
Что же я поделаю?
Пойду к речке, к проруби,
Вокруг неё побегаю.

Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:

– У моей-то грубеянки

[94]Двадцать два сударика:
Два женатых, два седых,
Восемнадцать холостых.

Пожаловался и третий:

– На крылечке две дощечки
Ветром перекинуло.
Мы с залёткой не видались –
Два годочка минуло.

Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали солёными тараторками, и, норовя разговором покрыть неясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:

– Марика, расскажите про себя.

– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.

– Спрашиваете!

У Верейских было трое детей. Старшие, Петр и Анна, завеялись уже во Львов.

Это нравилось и не нравилось старикам.

Оно, конечно, лестно, что вот Петро, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Анна правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.

Правда, Анна клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?

Ушёл, стаял с земли Петро; и Анна на земле не работница. Гостья.