Подкова на счастье

Всему присуща определённая смелость, когда впереди открывается перспектива беспрепятственного движения. Иногда это – доля секунды. Но то, что движется, даже в такой краткой доле вечного успевает побыть свободным, а значит и – смелым, неизбежно роняя себя за гранью отведённого ему срока, в ограничениях, каких может появляться несчётное количество…

Прекрасным казалось ощущение, когда представленное взору и словно бы вливавшееся в сознание гигантское окружающее совершенно просто воспринималось всё вместе взятое – как обобщённое.

Я начинал понимать плодотворную и необоримую силу обобщения, когда оно не сводится к некой отвлечённости и неразличимо, а, наоборот, в нём сосредотачивается настоящее реальное в бытии, самое существенное, и уже только из него исходит любое частное, отдельное, выделенное…

Существующее в единстве, видимое и скрытое, ничем и никогда не может заканчиваться, хотя вероятны бесчисленные преобразования, многое меняющие. Для поддержания такого состояния вечности, должно быть, находятся необходимые связи, какими скрепляются пространства и во вселенной, и дальше – за её пределами, но – вряд ли кому по силам достоверно знать об этом…

Хотелось в буквальном смысле черпать новые для меня впечатления из окружающей мировой кладези. Я достаточно знал особенности ночной поры с её загадочностью и очарованием, но в этот раз она представала предо мной в каком-то, ещё мною неосвоенном значении. Это было то, что зависит только от времени: даже короткий миг ночи неповторим, в том числе в его таинственности, и он не может быть похожим на её такие же отрезки в прошлом или в будущем, сколько бы их ни было. То же бы, видимо, надо сказать, если иметь в виду миг светового дня…

Ночное прошло без происшествий, если не считать обильного тёплого дождя ближе к утренней заре, загасившего костёр и насквозь промочившего то, что было на нас. Поспать каждый из нас всё же успел, хоть и совсем немного. Когда сон стал, что называется, морить, мы решили, уступить ему, поочерёдно отдавая вахту одному бодрствующему.

Оказалось, ребята знали от старших: в самом преддверии дождя и когда он идёт, волки не покидают свои логова и на охоту не выбираются. Хиленькое объяснение нашей беспечности, но – всё же…

К тому времени некоторые из лошадей, наиболее опытные в подобном выпасе, были уже достаточно сыты и склонны прилечь, но под дождём это для них становилось нежелательным, и они стояли там, где прекратили щипать траву. Быстро освободив передние ноги тем, которые были в путах, мы согнали их вместе, направляя к селу.

Старший из нас, когда мы с вечера гнали гурт на выпас, сидел верхом на лошади, управляя подопечными, но теперь их бугристые жёсткие спины были мокрыми, и даже он вынуждался идти пешим, как и остальные.

Больной конюх уже ожидал нашего возвращения и, разумеется, радовался за нас, щедро одарив нас похвалами и благодарностью. Мы, со своей стороны, хорошо знали цену своим удовольствиям, испытанным на выгоне, но говорить о них стеснялись, предпочитая высказать просьбы послать в ночное ещё. Он охотно и искренне обещал, усиливая наши свежие трепетные восторги.

То, что узнаётся ночью на мягком луговом ковре, под небесным куполом, хотя бы и закрытым облаками и даже – при дожде, не забывается…

Конюх, при моей настойчивости, принялся научить меня посадке на лошадь и езде верхом. Отправляясь в первое для себя ночное, я никакими навыками в этом ещё не обладал. Помню, как, подсадив меня на коня, бывший кавалерист легонько пришлёпнул его ладонью по крупу, и тот равнодушно пошёл со мною на своей спине по огороженному загону.

Радость, что я осваиваю очень важное занятие, мгновенно рассеялась: бугор хребта у этого коняги оказался настолько жёстким, что хотелось тут же сесть на него как-то «со стороны», то есть – переместившись на бок, из-за чего я мог свалиться на землю. Идущий рядом с конягой смотритель конюшни, заметив мою стушёванность и зная о моём жалком намерении, сухо и просто приказал мне быть внимательным и сидеть «прямо». Ещё он сказал, что подо мной мерин, и он более спокоен и неприхотлив, чем обычные лошади, так что осваиваться лучше на нём, а в другой раз надо будет испробовать и иное…

Когда минут наверное десять спустя мне наконец было разрешено слезть с этого чудовища, я чувствовал, что натёртый крестец у меня горит от боли; я чуть не плакал от отчаяния. Седлом, сказал мне конюх, тебе пользоваться не пристало, значит, терпи; мол, он и сам начинал с того же… Два-три дня пролетело, и хотя последствия первой езды ещё давали себя знать, я, пересиливая огорчение, вновь явился к смотрителю.