Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Бабаня

До шестнадцати лет Виталий любил бабушку, а потом за один день разлюбил.

Узнав, что больная раком мать Виталика не выдержала боли и покончила с собой, Бабаня закричала: «Повесилась — какое позорище! Она меня на весь мира опозорила! Нет бы утопилась или таблеток наглоталась — повесилась на веревке! Как я теперь людям в глаза смотреть буду! Стыда не оберешься!»

Бабаня металась по дому и рыдала, рыдала от стыда.

Она стыдилась дочери, которая умерла «не как люди».

Виталий попытался было успокоить Бабаню: «Мы никому не скажем, как это было, да и хоронить будем в Москве, а там всем на все наплевать», но бабушка не унималась — сам факт самоубийства вызывал у нее ужас. А когда узнала, что дочь завещала сжечь ее тело в крематории, впала в угрюмое оцепенение, как будто потеряла свое место во Вселенной безвозвратно, навсегда.

В крематорий она пошла из любопытства — очень хотелось посмотреть на печь, в которой безнаказанно сжигают людей, но на урну с прахом смотрела с отвращением и в руки не взяла.

Виталию было уже все равно: вся его детская любовь к бабушке за несколько часов превратилась в злость и раздражение. Он с каким-то новым, свежим злорадством наблюдал за маленькой тощей старушкой, которая с трудом переживала позор чужой смерти. Все ее смущало, все вызывало отторжение: гражданский обряд похорон, малочисленность провожающих, поминки, на которые не позвали родню и соседей, даже несладкое вино, которое пили на поминках вместо водки, а какие ж это поминки без водки и без чтицы, которая прочла бы поминальную молитву...

Внук смотрел на нее теперь с изумлением, не понимая, как он мог любить такое тупое существо. Вспоминал, как она, впервые побывав на море, притащила домой чемодан красивых камней, которые потом пыталась раздать соседям: «В воде-то они красивые были». Как при каждом приезде в Москву всплескивала руками: «Да зачем же вам в театр, если здесь столько магазинов!» Как не позволяла выбрасывать пустые бутылки из-под французского коньяка — собирала, увозила в Осорьин, наливала в них воду и ставила перед гостями, чтобы поразить их воображение «этой красотищей». Как рассказывала о соседе, который зарубил лопатой нашкодившую собаку: «Лучше бы повесил, что ли, или утопил». Как горячо уверяла внука, что в каждой церкви за алтарем спрятан кусочек сердца Христова и мухи не осмеливаются на него садиться. Как быстро перекрестилась с удивлением, увидев на столе у зятя Евангелие: «Но читать-то это зачем?» Как приклеила в углу домашней иконы бумажку с заклинанием «от евреев» и поразилась, когда дочь сказала ей, что Христос — еврей: «Ты только никому больше про это не рассказывай, Оля, не позорься!» Как советовала зятю, рассказавшему ей однажды о трудностях в бизнесе: «Покорись, Иван, с сильными не борись»...

Все, что раньше казалось смешным, нелепым, наивным, но своим, теперь вызывало у Виталия только гнев и отвращение, которые, впрочем, он старался не демонстрировать. Но когда отец собирался в Осорьин — навестить тещу, помочь по дому, в огороде, Виталий отказывался от поездки под разными предлогами: «Зачеты, репетитор, день рождения друга...» Отец чувствовал перемену в сыне и пытался переубедить его: «Выросла без отца, с двенадцати лет вкалывала в колхозе, муж утонул, сына убили — ее не переделать». — «А я и не собираюсь, — отвечал Виталий. — Но видеть ее не могу».

Виталий учился в Бауманке, закончил с отличием Политехническую школу в Париже, руководил медиапроектами в крупной европейской корпорации, жил в просторной квартире близ станции метро «Ренн» с женой — красавицей-вьетнамкой, предки которой перебрались во Францию в середине пятидесятых.

В Москве он не бывал, но всегда был рад встречам с отцом, который время от времени наезжал во Францию то по делам, то — выгулять новую женщину, на которой собирался жениться.

Но когда отец сообщил, что собирается приехать в Париж с Бабаней, Виталий растерялся.

— Помнишь Василия? — спросил отец. — Твой двоюродный брат из Шацка?

— Смутно.

— Привез детей показать бабушке. На четырхлетнюю девочку упал кирпичный забор. Бабаня подхватила ее и два с половиной километра бежала до больницы, залитая детской кровью...

Виталий промолчал.

— Ей скоро восемьдесят пять. Сдала очень после смерти правнучки. Услыхала о Париже — обрадовалась: все-таки развлечение. Всю жизнь хотелось ей посмотреть Запад, о котором газеты пишут. В Лувр мы ее, конечно, не поведем, а в Большие магазины обязательно. Ну и всякое такое: Нотр-Дам, Ла Шапель, Елисейские поля, Эйфелева башня, Монмартр... Я забронировал отель на Монпарнасе. Надо встретить, сынок. Она по тебе скучает.

— Конечно.

Прошло почти пятнадцать лет со смерти матери, и боль утраты притупилась. Да и о бабушке Виталий почти не вспоминал, целиком захваченный своей новой жизнью. В последнее время он и Май — так звали его жену — решали, стоит ли им заводить ребенка или повременить. Май нравилась сдержанность мужа, хотя иногда ей казалось, что он слишком рассудочен и холоден.

После разговора с отцом Виталий рассказал жене о Бабане.