Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Длилось это, повторяю, всего ничего — секунды, многие, думаю, даже не поняли, что произошло, да и те, кто вроде бы понял, тотчас и усомнились в том, что поняли, глядя на Великую Надю, которая уже снова превратилась в столб, хотя — хотя улыбка, тронувшая ее губы, еще не совсем растаяла... но вот и следов улыбки не осталось...

Концерт завершился, и народ потянулся в буфет.

Люди шли мимо Нади, оглядывались на нее, качали головами, хмурились, пытаясь вспомнить, что же, черт возьми, только что случилось, почему эта краснорожая бабища вдруг привлекла их внимание, что это такое было: свет, не оставляющий следа? звук, не порождающий эха? явление, за которым не последовало ни Воскресенья, ни Вознесения? Что привиделось, пригрезилось, взбудоражило души и осталось неузнанным, непостижимым, но навсегда засело занозой в памяти? истинным ли был этот неожиданный образ или случайным?

Je ne sai pas quoi.

Французский поэт Венсан Вуатюр в своих знаменитых «Письмах» попытался определить, что такое красота, и написал о фигуре, глазах, походке, голосе, однако было еще что-то, что неуловимым образом очаровывает и обольщает нас. Но что это за качество, что за свойство — поэт так и не понял, а без этого, по его мнению, не может быть полного и окончательного понимания красоты. И в письме от 24 января 1642 года Вуатюр признал свое поражение фразой, полно и окончательно описывающей это качество и это свойство: «Je ne sai pas quoi» — «Не знаю-что-это-такое».

Знаю только, что звезда может сама собой вспыхнуть в пустоте, если пустота того стоит...

Гривуазия туфелька

Марат Док Мартынов и Григорий Сааков средь бела дня украли машину во дворе дома на Рязанском проспекте, выпили по поводу чистой работы и решили безотлагательно доставить авто в Касимов, где жил заказчик — богатый узбек, владелец нескольких магазинчиков, торгующих дешевыми тряпками.

Было начало марта, темнело, в лесах еще кое-где лежал снег.

Благополучно миновав Егорьевскую круговую развязку, Гриша вывел машину на пустынное Касимовское шоссе и прибавил ходу.

— Поаккуратнее, Гриша, — сказал Док, — здесь поворот на повороте, а на поворотах лесовозы, не дай Бог.

Через полчаса, уворачиваясь на повороте от встречного лесовоза, Гриша выехал правыми колесами на обочину, машину повело на грязи, потом подбросило, перевернуло и откинуло в лес, заклинив между соснами.

Док и Григорий кое-как выбрались из машины.

— Что с ногой, Док? — спросил Гриша.

— Не знаю, — сказал Док, морщась. — Что-то. Ушиб, может.

Он попытался шагнуть, но нога подогнулась, как ватная, и Док упал в кусты.

— Скорая нужна, — сказал Гриша.

— Ага, — сказал Док. — И полиция, чтоб нас тут на месте повязали.

— Вдвоем мы ее не освободим, — сказал Гриша, обойдя машину. — Здесь бензопила нужна. И трактор — чтоб дернуть. И все по-тихому, чтоб полиция не налетела. Как нога?

— Надо идти, Гриша, — сказал Док.

Он подобрал палку по размеру и попрыгал на левой.

— Здесь место густое, обжитое, надо к людям идти.

Гриша вздохнул, подставил плечо.

— Хорошо бы медпункт найти, — сказал Гриша. — Там бы тебе укол сделали. Или гипс.

Они вышли на опушку — перед ними темнели низкие постройки заброшенной фермы и три дома, в одном горело окно.

— Пустыня, — сказал Гриша. — У тебя наличных сколько?

— Тысячи три, — сказал Док, — на бензин и пожрать.

— И у меня три, — сказал Гриша. — Шикуем, брат.

— Нашел брата, — с усмешкой сказал Док, — я тебя вдвое старше.

Они остановились у забора.

— Калитка не заперта, — сказал Док. — Поди постучи. Только не напугай. Вежливо стучи.

Он оперся о забор, а Гриша поднялся на крыльцо.

Через минуту открылась дверь — на пороге стояла широкая женщина.

Гриша что-то сказал ей, показывая на Дока, и женщина посторонилась.

Опираясь где на Гришу, где на палку, Док поднялся по ступенькам.

— Сними ботинки, — приказал он Грише, — не наследи тут.

Сам сел на табуретку в прихожей.

Женщина включила свет, присела на корточки.

Она была молодой, широкой и высокой, и с лицом у нее было что-то не так.

Ощупала правую ногу Дока, нажала пальцем.

— Больно? — спросила серебряным голосом.

— Ох, — промычал Док. — Что — перелом?

— Он самый, — сказала женщина, вставая. — Иди-ка. — Она подхватила Дока. — Да не брыкайся — вредно тебе.

Из кухни остро пахнуло сосновыми дровами, сложенными у котла.

В зале женщина приподняла Дока и уложила на диван, стала снимать ботинки.

— Если больно — скажи.

— Одна живешь, что ли? — спросил Док.

— Пока вас не было, одна была.

Вышла, вернулась с литровой бутылкой.

— Спирт. Глотни чуть-чуть — будет больно.

— Ты доктор, что ли?

— Нет, — сказала женщина. — Я — Азия. А тебя как зовут?

— Марат, — сказал Док. — А еще Док, потому что я лучше всех лечу машины.

— А меня Григорием, — сказал Гриша. — Григорий Сааков. Отец был с Грузии.

— Авария? — спросила Азия, склоняясь над опухшей ногой.

— Она самая, — сказал Гриша. — Чуть под лесовоз не попали.

Док осмотрелся.