Подлинная история 'Зеленых музыкантов'

(289) Эх, где те баснословные времена? Где "ПарижЕские тайны" (простонародный выговор) им. тов. Эжена Сю, некогда вдохновившего нашего каторжника Достоевского на создание обширных психологических полотен, составляющих золотой и конвертируемый фонд великой русской литературы? Где та египетская "любовь с пляской", которой так щедро одаривал нас другой наш друг, безвременно убиенный собственными сотрудниками ближневосточный диктатор Гамаль Абдель Насер, во время второй мировой войны сотрудничавший с нацистами, а затем получивший звание Героя из рук очередного Генерального секретаря ЦК КПСС?

Лежит на пляже кверху пузом

Не то фашист, не то эсер.

Герой Советского Союза

Абдель на всех на нас Насер.

И где народ, прославивший его этими трогательными стихами, тот самый народ, наполнявший по цене 25 копеек днем и 70 копеек вечером огромные тысячеместные кинотеатры, в которых нынче лишь торгашеский дух и денежный ветер овевают блестящие лаком бока чуждых нашему национальному сознанию комфортабельных автомобилей? Которые автомобили здесь с утра до вечера без очереди продают и покупают негодяи, даже и не подозревающие, кто или что это были Радж Капур, Любовь Орлова, Чапаев и "Ленин в октябре". Где опереточная песня "В театр мы не попали, билетов не достали, мороженое ели "Ассорти""? Где само мороженое "Ассорти"? Где духовность, товарищи? Плати денежки и иди, куда хочешь. Хоть в Театр на Таганке, хоть на все четыре стороны. Разве так можно?

(290) [...]

(291) Это и есть та самая духовность, когда ничего нет, кроме Духовности: билетов нет, автомобилей нет, одежды нет, лекарств нет, книг нет, баня раз в неделю. "Давайте НАМ, как и раньше, будут билеты, книги, автомобили, клубника в январе, спецполиклиники и санатории, а ВАМ зато останется ДУХОВНОСТЬ", - примерно так могли бы предложить отечественные радетели "пражской весны", кабы их не погнали поганой метлой, и об этом же толкуют отдельные нынешние "бугры и шишки", озабоченные выработкой "общей идеологии". Тому, кому противно "бездуховное", ненавистен "вещизм", хочется "большого и чистого", рекомендую немножко посидеть на сорокоградусном морозе в деревянном сибирском сортире: там мысли быстро принимают правильное направление. Дайте же вы людям наконец ПОЖРАТЬ за их же собственные деньги, которые не вы им дали, а они САМИ заработали, дайте пожить по-человечески, как они сами того хотят, безо всякой этой вашей "идеологии", "империи", "государства" и понятия "великой Родины", перед которой мы, обыватели, почему-то "в вечном долгу". "Отвяжитесь, мертвяки, черти... Ради Бога" (А. Галич).

(292, 293, 294) [...]

(295) Очевидно, все-таки "занавесила". Здесь, как я в 1974 году не крепился, не пытался строить из себя провинциального интеллектуала, прорвалось-таки неконтролируемое просторечие, которое видимо лишь на сильном временном и пространственном расстоянии. Помню, как вполне интеллигентная девушка-сибирячка, свободно владеющая английским языком, приехав в Москву и навестив мою студенческую келейку году в 1965-м, вдруг употребила вместо среднерусского "мочалка" сугубо сибирское "вехотка", от чего я к тому времени уже немного отвык, и по этой причине чуть удивился - Сартр-шмартр, Битлз-фуитлз, Кафка-фафка, и тут вдруг "вехотка".

Но жизнь жестоко мстит за снобизм. В 1980 году, когда по всем разумным симптомам мне следовало бы свалить на Запад, вместо того чтобы коптиться в Совдепии, дожидаясь неизвестно чего, единственно мне был опорой могучий и вольный сибирский язык с его патриотической пословицей: надо ехать, а в жопе вехоть.

(296) Что это еще за "обед", когда по-русски (и по-сибирски) это называется просто "поминки". Ляпнул на бумагу, неизвестно что думаючи. Еще бы написал "поминальный breakfast", идиот! Поминки - это не завтрак, обед или ужин, а вневременная русская трапеза. [...]

(297) И все-таки раньше смерть пользовалась большим уважением, чем жизнь. Очевидно, оттого, что было мирное послевоенное (до 1979 г.) безвременье - в отсутствии Афганистана, Чечни, рэкетиров, киллеров - с одной стороны, а с другой -ослаб "большой террор", и ГУЛАГовские ежегодные горы трупов, за редкими исключениями вроде Будапешта и Новочеркасска, превратились в единицы. Цинично к ней относились лишь врачи-профессионалы. [...]

(298) Вино раньше было двух сортов: белое (водка) и красное (все остальное). На коньяк пало презрительное народное мнение, что он "пахнет клопами". "Шампанского" "брали" одну бутылочку - "пускай его проститутки пьют и у кого денег много". "Сухое вино", "эту кислятину", пили "интеллигентики", или "интеллигенция на босу ногу", как ее представителей, мгновенно вычисляя, злобно именовали в очередях. В своих эпохальных мемуарах "Люди, годы, жизнь" Илья Эренбург рассказывает, что он очень любил французские вина и, оказавшись вместе с победоносной Красной Армией на территории немецкого врага, получал их в больших количествах. "Илья пишет крепко, а любит квас", - разочарованно говорил про него русский народ в лице солдат, доставлявших ему эти вина.