Подлинная история 'Зеленых музыкантов'

(483) Интересное, между прочим, слово. Мало того, что на многих языках звучит примерно одинаково, так еще и означает примерно одно и то же, обладая тремя ступенями смыслов: 1) Мина, чтобы взрывать. 2) "Поза рожи" (по терминологии недооцененного русского гения Н. Лескова, сильно отличающегося своей веселостью, дотошностью, душевностью и "авангардизмом" от других русских классиков). З) Мое, mine, принадлежащее мне, которое не трожь!

Имея в виду все эти три смысла, я собирался написать роман "Мина", посвященный той самой войне между СССР и Финляндией, которая у нас именуется "неизвестной", в Финляндии - "зимней", а для меня, русского из Сибири, является образцом беспримерной великодержавной наглости большевиков, не жалевших ничьих жизней и лишь однажды крепко получивших по морде от маленького храброго народа.

Роман этот мыслился мною как военно-эротический. В нем я хотел описать приключения трех девушек - сибирячки Кати, немки Катарины и финки Катри, оказавшихся по не зависящим ни от кого обстоятельствам, а также под влиянием господствующих в их странах идеологий на театре боевых действий, встретившихся под грохот канонады средь мерзлых лесов, стылых болот и полюбивших друг друга земной и неземной любовью, потому что БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ (см. комментарий 481), а человек - всего лишь раб Божий, и чем раньше он это поймет, тем для него будет лучше. После той ночи они уже больше никогда не увиделись, но - чудо! - каждая из них родила мальчика. Шли годы. Закончилась война, холодная война, "разрядка", "перестройка", "постперестройка", все проходит... И однажды их уже постаревшие дети случайно встречаются в кафе на берегу финского озера, том самом, где висит объявление, что "администрация не несет никакой ответственности за нападение чаек на посетителей" (см. комментарий 373), напиваются, беседуют о жизни и Че Геваре, расстаются, чтобы больше никогда не увидеться и никогда не узнать, кто они и откуда.

Обычно писатели любят врать, что они потеряли рукопись в телефонной будке или ее у них украли на вокзале, а я признаюсь честно - роман этот я заболтал. Уверенный, что я его вот-вот напишу, я рассказывал о нем направо и налево, давал интервью, анонс этого романа два года позорил мое имя на обложке журнала "Знамя".

Романа этого нет и, очевидно, уже никогда не будет. Жизнь уехала вперед вместе со мной, оставив этот роман в "телефонной будке", "на вокзале", рядом с другими канувшими сочинениями других авторов - Венедикта Ерофеева, Эрнеста Хемингуэя, Кольриджа - автора незаконченной поэмы "Кубла-хан". [...]

(484) Потому что тогда люди еще дружили. Нынче это редкость, и я иногда счастлив оттого, что у меня есть друзья.

(485) Пора, наконец, признать со всей суровой прямотой - не любят в России не пьющих водку и другие алкогольные напитки людей (см. комментарий 358). Не любит Россия трезвых и понимать их не желает - печень у них или не печень.

Рассказывали характерную историю про народного поэта республики Дагестан Расула Гамзатова, который во время последней партийной борьбы с пьянством прилетел в Москву. "Ты что, Расул, такой грустный?" - спросил его приятель. "Я не грустный, я трезвый", - отвечал кавказец.

(486) Русские самоубийцы-обжоры... Жареная колбаса, котлеты на завтрак. Щи, "чтоб ложка стояла". "Пельмешек хорошо поели?" - "Да, по сотенке скушали". Особенно блины, те самые, от которых помер немец Гуго Карлыч в рассказе Н. Лескова "Железная воля". А еще всегда жаловались, что "со снабжением плохо". Впрочем, оттого и обжорство, что непонятно, как будет завтра.

(487) [...]

(488) , очевидно, те самые, которые плясали по нашей стране семьдесят с лишним лет.

(489) Правильно пел покойный Окуджава: "Давайте говорить друг другу комплименты". Жалко Окуджаву! Всех жалко.

(490) Cлово, с тех времен исчезнувшее из современного русского языка. Нынче - пальто да и пальто. Куртка да и куртка. А раньше было пальто "демисезонное", пальто зимнее... Зимпальто, доха. Пыльник... Все это носили годами, потом - "перелицовывали", то есть выворачивали материю наизнанку и снова шили пальто из той же материи. [...]

(491) [...]

(492) Прямо-таки разговор доктора Фауста с Мефистофелем. Вернее - двух Фаустов, один из которых по совместительству еще и Мефистофель.

(493) Ошалел Иван Иваныч, представив себе все эти большевистские "народнохозяйственные планы", которые улетучились, как дым от упомянутого наркотика.

(494) Чисто, но, как видите, с так называемым "восточным акцентом". А вообще-то я, наверное, хватил лишку, сообщив, что наркотики были чужды советскому народу (см. комментарий 324). Иначе зачем бы это народ распевал:

На работе гумар не развеешь,

Баламутный стоишь у станка,

А с работы свой путь направляешь

В чайхану, подшабить черемка.

Ай, сука-планочек, ты божья травка,

Отрада блатных ширмачей.

Кто планочек курит, тот сам себя губит

И снова пойдет воровать.

[...]

(495) Понятие "грех" вообще неведомо "совку". Недаром же, когда в нашей стране рухнул коммунизм, выяснилось, что никто ни в чем не виноват.