Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Час, однако же, оказался очень добрым и для меня, и, представьте себе, для мамы. В гости к Кате Московской пришла подруга по какой-то ее пражской жизни (Катя вместе с родителями пару лет провела в Чехословакии) – Наташа Зимянина, дочка к тому времени уже бывшего посла в Чехословакии. Эта Наташа сперва ходила по большой Катиной квартире с недовольным видом, но потом как-то мы оказались рядом на диване, зашел разговор – о чем? – ну, конечно же, о стихах. Она процитировала первую строчку стихотворения Хлебникова о кузнечике, желая, очевидно, уесть меня. Спросила: «Вы помните, как там дальше?» (Мы были и до сих пор остаемся на «вы».)

Я помнил. И мы с ней проговорили почти всю ночь. И я ушел из Катиного дома, насмерть влюбленный в эту девочку, что, впрочем, не мешало мне все время влюбляться в кого-то еще. Но Наташа была постоянной нотой, постоянным… надо вспомнить какой-нибудь музыкальный термин для всей вот этой бурной партитуры. Лейтмотив, наверное? Или генерал-бас?

Наташа занималась музыкой. Я про музыку не знал вообще ничего. Она повела меня в консерваторию, слушать орган. Когда я сказал маме, что собираюсь в концерт – именно «в», а не «на», боже упаси! – мама спросила: «Постой, ты первый раз в жизни идешь в консерваторию? Ну-ка, тащи лист бумаги и карандаш». Я притащил. «Гляди и запоминай», – сказала мама и нарисовала мне план. Раздевалка, лестница, буфеты, туалеты, верхний холл с картиной Репина «Славянские композиторы». Как расположен зал, где двери. Не забыла рассказать про овальные портреты великих композиторов наверху, на уровне второго яруса. И что органист не виден. Разве только макушка. Я спросил: «Зачем это?» – «Чтоб головой не вертел и вопросы не задавал, – сказала мама. – А то девочка подумает неизвестно что. Что ты, пентюх, в приличном месте в первый раз». – «Но ведь я и правда в первый раз!» – «Неважно, – сказала мама. – Галстук возьми в папином шкафу, но не широкий, сейчас такие не носят».

Мы с Наташей сидели в двадцатом ряду, это хороший ряд, перед проходом. Ноги можно вытянуть. Играл немец Амадеус Веберзинке. Его серебряная голова изредка показывалась над ореховой органной кафедрой. Чтобы совсем не сойти с ума, я считал органные трубы. Не загибая пальцы. Только глазами, в уме. Справа налево. Потом слева направо. Потом по секциям – толстые, средние, тонкие. Потом суммировал. Ошибался. Начинал снова.

Веберзинке играл что-то малоизвестное, негромкое, скучное. Все кругом были в восторге. Я тоже. Аплодировал изо всех сил. Чтобы как-то размяться.

– Вы так прекрасно слушаете музыку, – сказала Наташа, когда мы вышли на улицу. – Я смотрела на вас, вы просто были там, в музыке…

Мы с ней горячо подружились и очень любовно, но вполне целомудренно продружили до того самого момента, когда она позвала меня в парк Горького кататься на колесе, а потом объявила, что между нами все кончено. Но зато стала очень близкой и задушевной подругой моей мамы. Она дружила с моей мамой почти что до ее смерти. А потом и мы с Наташей снова стали дружить, и дружим до сих пор.