Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Помню, как однажды мы с папой вышли погулять, а мама оставалась дома с Ксюшей, трех– или четырехмесячной, наверное, потому что была уже весна. Мы прошлись по Каретному Ряду, по Страстному бульвару…

Ах эти чертовы прогулки.

Сколько раз, сколько часов я вот так гулял с папой и, как в известном рассказе Шкловского о Блоке, рта ему не давал раскрыть. Мы все время разговаривали, но разговаривал-то в основном я. И за все эти бесконечные часы я так и не сумел хорошенько выспросить папу ни о его детстве в Гомеле, ни о юности в Москве, ни о театре, ни о цирке, ни о киностудии, ни об эстраде, ни даже о том, как он начал писать рассказы про Дениску Кораблёва. Да просто ни о чем. Не говоря уже о каких-то секретах личной жизни, о чем, наверное, так хорошо было поговорить в отсутствие мамы. Но нет. Я рассказывал о своих делах: о книгах, о музыке, которую недавно начал слушать и вроде бы понимать, а главное – о девочках. Что она сказала, как посмотрела и что делать дальше. То есть я часто просил у папы совета, а он отвечал так: «Знаешь что, сынище? Я думаю вот что. Предоставь эти твои девчонские дела их течению». Один раз он мне это даже в письме написал.

Мы прошлись по Страстному бульвару, но не стали поворачивать обратно на улицу Чехова, а решили дойти до памятника Пушкину, а там ноги сами привели нас, вернее, папу, а я поспевал за ним, в ресторан ВТО. Это был один из самых «поздних» ресторанов Москвы. Большинство работало до одиннадцати. Смешно сказать, но об этом даже был специальный сюжет в сатирическом киножурнале «Фитиль», где призывалось открыть хоть несколько «поздних» ресторанов. А ВТО был таким, очевидно, из уважения к актерскому труду, поскольку спектакли заканчивались как раз около одиннадцати часов. Так вот. Мы зашли в ресторан. Папа тут же увидел одного знакомого, другого, третьего. Мы немножко выпили. Вернее, конечно, выпил папа. Мне в лучшем случае могли дать отхлебнуть немного винца. Короче говоря, мы вернулись домой чуть ли не в два часа ночи, хотя вышли на прогулку примерно в десять вечера. Мама плакала, говорила, что она просто не знала, что и думать. Плакала, держа на руках маленькую Ксюшу, хотя Ксюша крепко спала и не было никакой необходимости ее укачивать. Наверное, маме казалось, что так будет убедительней. Для кого? Да для нее самой. Женщина с грудным ребенком. Муж и сын ушли и сгинули бесследно. Ночь. Она одна. Конечно, оставить ребенка спать в детской кроватке, а самой улечься рядом в большой мягкой кровати или хотя бы прикорнуть на диване – это как-то неубедительно. А вот сидеть на краешке кресла и ронять слезы на запеленутого младенца – вот это действительно тревога, страдание, одиночество. Это убедительно. «Верю!» – сказал бы Станиславский. Нет, это я просто такой гадкий тип.

На следующую зиму, когда Ксюше уже исполнился годик, меня собирались отправить в какой-то молодежный дом отдыха. Но что-то сорвалось – что называется, по техническим причинам: пансионат внезапно закрылся на ремонт.

Мне предстояло провести зимние каникулы дома. Впрочем, я и раньше почти всегда оставался в Москве, кроме одного смешного случая, когда я ездил в зимний пионерский лагерь. Но в этот раз я очень огорчился – именно потому, что я долго к этой поездке готовился, представлял себе, что там будет, что-то планировал, о чем-то мечтал (скорее всего, о неожиданных встречах с прекрасными девушками: мои текущие любови этим мечтам ничуть не мешали). И вдруг – бабах, отмена.

Помню, как я ходил по комнатам очень мрачный и папа мне вдруг сказал: «Наверное, расстраиваешься, что не едешь?» Я сказал: «Ну, в общем-то, да». – «Понимаю, – сказал папа. – Тяжело бывает, когда что-то отменяется. Но знаешь, что я тебе скажу. Вот мы сейчас здесь вчетвером – ты, я, мама, Ксюша, то есть даже впятером – и няня Поля. Тихие зимние дни. Я тебе точно говорю – ты еще не раз в своей жизни вспомнишь эти дни, эти вроде бы скучные вечера в семейном кругу. Вспомнишь и слезами обольешься», – неожиданно закончил он. Я пожал плечами, пройдя мимо него, обнял, поцеловал и пошел в свою комнату. Странное дело, но он оказался прав. Это был последний целиком и полностью счастливый год в нашей семье – когда папа был еще совершенно здоров. Потому что следующим летом у него и случился первый сосудистый криз (а может, даже инсульт) и все в нашей жизни стало расклеиваться и разъезжаться. И не то чтоб я так уж сильно обливался слезами, вспоминая эти уютные вечера на Каретном, но удивлялся – как это он сумел предчувствовать.

И вот теперь, когда я, чего уж скрывать, на восьмом десятке иногда тоскую о прошедшей молодости – я думаю не о кутежах ночи напролет, не о вине и картах, не о внезапных поездках черт-те знает куда, не о рассветах в объятиях красавиц, когда солнце золотит крыши и прочее фа-фа-ля-ля – ах, нет. Я думаю о зимних вечерах, когда я сижу с книжкой у себя в комнате, папа что-то пишет у себя, мама возится с маленькой сестричкой и та тихо и ласково попискивает, а няня Поля сейчас позовет нас всех ужинать. «Ох, времени тому!» – как писал протопоп Аввакум.