Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Вот, например. Я никогда не считал себя слишком уж маленьким в смысле возраста. Я играл во дворе с мальчиками и девочками самых разных лет. Но однажды, когда я перешел во второй класс, я сообщил об этом своему соседу Володе Кулагину. Типа «Поздравь, я уже второклассник». Он похлопал меня по плечу и сказал: «А я уже в шестой перешел. Тебе до шестого срать – не досрать!» Годами я убеждался в безнадежной правоте Володи. Третий класс, четвертый, пятый – а до шестого все никак. И мне тогда показалось, что есть какие-то вещи, над которыми я совершенно не властен, что сколько бы я ни рос, я все равно никогда не стану старше Володьки, потому что когда я буду в пятом, он уже в десятом, а когда я буду в шестом, он будет в армии служить. Почему-то я точно знал, что в институт Володька не пойдет. Но мне, как ни странно, это казалось добавочным показателем его взрослости и мужественности. Поскольку институт в те годы я ощущал как какое-то продолжение школы – для бездельников. Я, конечно, это не сам придумал, таков был господствующий настрой среди нас, дворников, то есть подвальных жителей.

Когда мне исполнилось сильно больше лет, я понял то же самое, но с обратным знаком: сколько бы я ни занимался спортом, ни изнурял свой живот правильным питанием, ни крутил велотренажер, ни купался в море и так далее и тому подобное, я все равно не стану моложе.

Но все это ерунда. Где же настоящие унижения и оскорбления?

Вот, пожалуйста. В школе старшие ребята отнимали у младших копеечки – пятачки, гривенники и пятнашки. Пирожок с повидлом или слоеный язык стоили пять копеек. Стакан чая и вовсе три. То есть на пятнадцать копеек можно было сытно позавтракать. Поэтому десять – пятнадцать копеек была максимальная дань, которую с нас, третьеклассников или четвероклассников, взимали здоровенные бугаи класса из седьмого. Драться с ними было совершенно бессмысленно. Во-первых, они были действительно вдвое здоровее нас, больше, мускулистее и наглее, поэтому любая попытка отбиться подавлялась весьма жестоко и – вот это главное слово – и унизительно. С третьеклассниками никто не дрался. Уж не знаю почему. Может быть, наши разбойники действительно жалели малышню и не хотели пролития крови даже из носов и разбитых губ. Может быть, боялись, что за битье можно схлопотать неприятности. Например, так называемый привод – то есть попадание в милицию. Если в милицию попадал парень лет четырнадцати-пятнадцати, вот так, за мелкую какую-то драку или за разбитое стекло, его, разумеется, не задерживали и уж конечно не отправляли в колонию для малолетних преступников. Для такого действительно надо было отмочить что-нибудь серьезное. Но зато в милиции записывался привод и об этом сообщали в школу. О самых лихих хулиганах шепотом говорили: «У него три привода было». Кажется, когда приводов было более трех, хулигана ставили на учет в детской комнате милиции. Эти были вообще герои – «на учете стоит!». Чуточку похоже на учет в психдиспанспере. Да, это психиатрические репрессии, ограничение в правах и так далее. Все всё об этом знали. Но среди определенной публики психиатрический учет был тоже своего рода предметом гордости: он был «псих со справкой». Такой человек, буяня около пивного ларька или в коридоре коммунальной квартиры, орал: «Я психический, у меня справка есть! Я вот сейчас тебе нос разобью, а меня за это на месяц отдохнуть в санаторий».

Так или иначе, разбойники-семиклассники с нами не дрались. Унижение состояло в том, что они вдвоем или втроем наваливались на несчастного третьеклашку, и, пока двое держали его за руки – за ноги, третий потрошил его карманы. Важно заметить – если в карманах оказывалась вдруг какая-нибудь ценная вещь, например перочинный ножик, то его не брали. Уважали Уголовный кодекс. А вот отнять гривенник или пятнашку – самое оно. Ужасная обида. Во-первых, от своего бессилия, во-вторых – оставался без пирожка на перемене.

Один раз я пожаловался маме. Мне было очень стыдно жаловаться. Мне казалось, что это как-то не по-мужски и не по-пионерски, что это очень плохо. Пионеры ведь не ябедничают, даже когда их обижают старшие пионеры. Но мама успокоила меня следующим, отчасти циничным, но полезным для меня рассуждением.

«Ничего плохого! – сказала она, глядя на меня своими описанными в «Денискиных рассказах» глазами, зелеными, как крыжовник. – Ничего плохого, – повторила она. – Каждый человек использует те возможности, которые у него есть. У этих хулиганов возможности в том, что они старше тебя и сильнее. Их возможности – это физическая сила, – чеканила мама. – А твои возможности – это твои родители, которые не дадут тебя в обиду».