Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

В пятнадцать лет я смотрел на себя в зеркало, и мне иногда казалось, что я выгляжу как-то нарочито ужасно.

Любовь моих родителей ко мне была огромна, беззаветна и щедра. Но она почему-то не включала в себя хорошую одежду. Не говоря уже о модной или красивой. Я обычно донашивал папины джемперы, пуловеры и свитера. А после папиной смерти – его дубленку и зимнее пальто (или шубу, не знаю, как назвать это странное сооружение из дорогого светлого габардина с большим воротником из щипаной нутрии и на подкладке из кроличьего меха). Штука очень теплая, недешевая и – нелепая.

Однажды я пришел на день рождения к Маше Зверевой, и одна девочка, глазами показывая на меня, громким шепотом сказала своей подруге: «Смотри, он в том же пуловере, что и в прошлый раз». Мне стало обидно, и я рассказал папе. Папа всплеснул руками: «Ты что! Она совсем другое в виду имела! Она заметила, какая красивая вещь!» Пуловер был папин. Кстати, правда красивый, из тонкой шерсти, с элегантным узором. Поэт Яша Аким говорил мне: «Какая изящная штука! Это папа тебе отдал? Я бы на его месте не отдавал, сам бы носил!» Мне показалось, что он это нарочно сказал, что папа его подговорил. Пустые подростковые обиды.

Папа часто повторял мне: «Как хорошо, что ты не девчонка. Девчонку надо было бы одевать в разные наряды. А что мальчишке надо? Куртка, ковбойка, штаны из чертовой кожи – и вперед, на штурм вершин мироздания».

Я постепенно к этому привык. Смешной случай: мне пятнадцать, у меня полугодовалая сестра, у мамы опять (как и в моем младенчестве) нет молока. Мы на даче, молочная мама живет в соседнем поселке. Мне позавчера сшили у портного новые черные брюки. Дорогая мягкая шерсть, наглаженные стрелки. Я сажусь на велосипед и мчусь за молоком. Дождь. Грязь. Лужи. Я падаю. Мало того что я до крови рассадил коленку – я в клочки на этой коленке порвал брюки. Зачем я поехал в дождь и грязь в новых брюках? Ответ один: запрет самому себе – на красоту и удобство.

Так что иногда мне казалось, в зеркало глядя, что я действительно страшен и нелеп не только лицом с толстым носом, сальными курчавящимися волосами и зубами с пятнышками, но и одеждой тоже. Однажды пришел в ресторан ЦДЛ, где был папа. Зачем я это сделал, сам не знаю, потому что в таком виде вообще-то на люди не показываются. Мало того что на мне был огромный дурацкий красный свитер с широким воротником, тоже бывший папин, но сидевший на мне прямо-таки мешком, какие-то ботинки со сбитыми носами, мятоватые шерстяные брюки. Но мало и этого. У меня еще на носу вырос огромный прыщ. Просто-таки целый фурункул, прямо на переносице. Он лопнул и немножечко сочился. И я вместо того, чтобы сидеть дома, засыпал его толченым стрептоцидом, представляете себе картиночку? И в таком виде пошел гулять, и как-то так вышло, что я оказался около Дома литераторов, а там у самого подъезда стояла вроде бы папина «Волга». Светло-светло-серая, цвета «белая ночь». Убедившись, что это действительно папина машина – номерной знак 86–30 МОИ, – я неизвестно зачем шагнул в подъезд и вполне нахально и уверенно сообщил тетеньке-контролерше, что я сын писателя Драгунского, а писатель Драгунский, судя по автомобилю, сейчас находится здесь. Меня пропустили. Действительно, папа сидел в компании каких-то художников. Я до сих пор удивляюсь его самообладанию, помноженному на какую-то невероятную любовь. Потому что я на его месте вышел бы из-за стола и сказал бы сыну: «Денисочка, ты что, с ума сошел, этаким чучелом являться в людное место? Давай быстро дуй домой». А он приветственно помахал мне рукой, показал на место с собой рядом – стол был, наверное, на шесть человек, а сидели четверо – и велел официанту принести мне какую-то закуску. Так мы просидели, пожалуй, часа два, а потом, когда ехали домой, я все-таки чувствовал некоторую неловкость и спросил: «Папа, а как я выгляжу?» – «Все в порядке», – сказал он приветливо, но холодновато. «Нет, – сказал я. – Подожди. Скажи мне точно. То, что у меня на носу была такая хреновина, – это как, ничего?» – «Ничего, ничего!» – сказал папа и перевел разговор на какую-то другую тему.

И я же на него обиделся. А чего я ждал? Что́ он должен был сказать, чтобы я не обиделся? «У тебя такой прелестный носик с этим нарывчиком, что мы все чуть не с ума сошли от счастья»? Наверное, я ждал именно того, что не случилось. Наверное, я ждал, что он выпроводит меня из ресторана. Ласково, по-доброму, по-отечески, скажет: «Ну что ты, в самом деле, ну нельзя же, в самом деле, надо же предел знать». А в его принятии меня таким, какой есть, – мне с моей юной обидчивостью увиделось равнодушие. Как будто бы он меня вынес за скобки. Как будто бы я вовсе даже не обсуждаюсь в этой компании и вообще в этом контексте. Как будто меня нет.