Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Примерно в том же году, в 1967-м. Разговор в машине. Мне все еще лет шестнадцать. У меня ужасное настроение, уже полгода, наверное. Сказал бы – депрессия, но тогда так не говорили. Я всех измучил своим мрачным видом и тоскливыми речами. Мы ехали домой с дачи. Поднимались вверх по улице Горького от Манежной. Папа был за рулем. Я, наверное, опять что-то ныл. Насчет того, что жизнь тосклива, лжива и бессмысленна.

Папа притормозил. Проехал Юрия Долгорукого. Остановил машину около книжного магазина. Около «сотки», как тогда назывался магазин «Москва», потому что официально это был «книжный магазин № 100». Он не выключил мотор. Помолчал и вдруг спросил: «У тебя есть любимая женщина?»

У меня все похолодело внутри. Я сначала не понял, потом до меня дошло, почему похолодело, – и тут я начал понимать. То есть сначала папин вопрос я понял так: есть ли у меня девушка, в которую я влюблен. Да, разумеется! Даже две. Точнее, три – одна самая главная на фоне двух других, которые мне тоже очень нравились, и я звонил им из автомата, и ждал у подъезда, в общем – да, да, да. Три раза «да». Но почему он так странно спросил? А не просто: «Ты в кого-то влюбился, наверное?»

Похолодело, и я понял. И мне стало стыдно. Двойной стыд.

Во-первых, стыдно, что папа со мной об этом разговаривает. Мы с ним никогда ни о чем таком не говорили. С мамой тоже. С мамой, правда, я очень редко, но все-таки делился своими любовными переживаниями. А во-вторых, мне стало еще стыднее, потому что у меня не было любимой женщины, а мне уже было шестнадцать, и я подумал, что у папы в этом возрасте, конечно же, была любимая женщина, любовница, баба или как там еще сказать, – а я опозорился перед родным отцом.

«Ну так что? – повторил он. – Есть у тебя любимая женщина?» – он повторил эти слова с напором и выражением, обкатал их голосом: «лю-би-имая же-енщина» – наверное, чтоб я понял, что он в виду имеет. Чтоб не спросить то же самое попросту и грубо. Но я все уже понял секунду назад. «Нет», – сказал я. «Угу» (или «М-м-м», или «А-а-а»), – сказал он, рукою взявшись за рычаг переключения передач, – на двадцать первой «Волге» он был на рулевой колонке, – потянув его на себя и вниз, включая первую передачу и тихонько трогаясь с места. На какую-то секунду захотелось этак весело попросить: «Папа! Ну, устрой мне любимую женщину!» – но только на секунду. Мы поехали дальше, к Пушкинской, потом к Маяковской, повернули налево на Садовое, к дому, и я думал, что вот, оказывается, как все просто. Будет у меня женщина («девушка», любовница, баба и т. п.) – и все будет хорошо… Самое смешное, что поначалу именно так и было – первые полгода, наверное. Потом счастье возмужания ушло.

Мы сделали круг и снова вернулись к красивой женщине, которая приревновала меня к греческой рукописи 899 года.

В этой короткой, счастливой и быстро закончившейся любви было все по-другому. Эта женщина была прекрасна. Так и хочется написать большими буквами, курсивом и вразрядку жирным шрифтом – прекрасна. Высокая, стройная, длинноногая, с красивым лицом, большими загадочными, влекущими («something in your eyes was so inviting») – ах, в какую пошлость я вкатываюсь, но это на самом деле было так! – глазами. Ласковыми губами, персиковой кожей. Но хватит перечислять телесные красоты. Добрая, умная, острая, очень талантливая, из знаменитой семьи. Всегда красиво и модно одетая, и вдобавок старше меня лет на пять или даже шесть. И вот такая прекрасная женщина любила меня – и не втихаря, не тайком ходила к некрасивому мальчишке ради плотских утех, а гордилась мной, водила меня к своим друзьям и подругам, к своей еще более старшей сестре и ее мужу (это была какая-то номенклатура, у них были изящные приемы) и звала меня к себе встречать Новый год. Меня, лохматого, в папином свитере и в брюках с выбитыми коленками.

Потом мы расстались, разумеется.

Но этим кончаются любые отношения. Даже самые прочные и многолетние, но тогда разлучницей становится смерть. Расстаться все равно придется.