Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Он был чертовски хорош собой – стройный, большеглазый, с точеной фигурой и таким же точеным лицом. Денди, красавец, обольститель. Чуточку Мефистофель. Всегда невероятно элегантно одет. Сорочки ему стирала, крахмалила и гладила специальная прачка. Брюки – порезаться можно о стрелку. Ботинки сияют. Прическа – волосок к волоску. Маленькие усики. Дорогой одеколон. Дружил со многими в нашем поселке. И с нами тоже. Мы часто бывали у них в гостях, и я все время пристально рассматривал этот красивый, удобный, просторный и, конечно, очень дорогой дом и все время сравнивал его с нашим. Тогда мы снимали уже не финский домик у профессора Волкова, а так называемую времянку у критика Жданова. Про этот домик будет особый рассказ – позже.

Наш домик целиком вместе с незастекленной террасой мог бы вместиться в гостиную Дыховичного. Я говорил себе: «Мы беднее. Мы живем теснее. Наш дом гораздо хуже», – говорил прямо вот этими словами. Я не знал, как быть – делать советскую карьеру и расти до министра, уезжать за границу и там становиться миллионером или, наоборот, уходить в монастырь? Или устраивать 1917 год номер два? Я не мог только одного – не обращать на это внимания. Наверное, несколько лет в подвале дома на улице Грановского наложили на мое социальное самосознание некое несмываемое пятно. Создали рамку, в которой я живу и сейчас. А сейчас уже, наверное, поздно что-то переделывать. Да и незачем.

На Новый год у Дыховичных на даче собирались большие компании. Помню, на одном таком Новом годе нас, то есть Ваню, меня и Лёшу Кеменова, не посадили за общий стол. Мы обиделись и решили устроить забастовку. Забастовка заключалась в том, что мы просто ушли в Ванину комнату, где нам был накрыт небольшой столик с газировкой и чуть ли не с полбутылкой шампанского, не говоря уже о закусках: нам всего наложили понемногу. Казалось бы, сиди, празднуй, рассказывай о своих делах и даже ругайся матом, что мы, мальчишки, очень любили, – а при взрослых, ясное дело, нельзя. Но мы безумно оскорбились. Теперь я понимаю, что нас не посадили вместе со всеми не из-за нашего возраста, а просто места не было. Люди сидели локоть к локтю, и посадить еще троих ребят не было никакой возможности. Тем более что стол был, в общем-то, небольшой и стоял в той самой столовой, смежной с гостиной. Но мы, повторяю в третий раз, были страшно оскорблены и решили вообще отказаться от празднования Нового года. Мы стащили все угощение обратно на кухню, зажгли маленькую свечку и стали молча сидеть.

Странные люди были наши родители – и мои, и Ванькины, и Лёшина мама Ангелина Борисовна. Другие бы сказали: не хотите есть – не ешьте. Хотите сидеть в темноте при маленьком огарке – сидите. Наше дело предложить, ваше дело согласиться или отказаться. Но взрослым почему-то было позарез надо, чтобы мы тоже праздновали Новый год. Чтобы мы тоже пили лимонад и чуточку шампанского, ели вкусные вещи и кричали «ура!» под звон курантов, который вот-вот должен был раздаться из радиоприемника. Мы противными подростковыми голосами говорили: нет, нет, нет. Аппетита нет. Не хотим есть и не хотим праздновать. Кто-то из взрослых сказал, войдя в нашу комнату, где мы сидели, как бы пригорюнясь, вокруг маленькой свечки: «Что вы тут как на поминках?» – «Хороним старый год», – тут же ответил Ванька. А мы с Лёшей тут же загундосили: «Упокой господи, упокой господи». Хотя никаких заупокойных молитв мы, конечно, не знали, но как-то догадались, что этих слов будет достаточно. «Вы нам испортите Новый год!» – не помню, кто это сказал – то ли сам Владимир Абрамович, то ли Александра Осиповна, Ванина мама. Все-таки, наверное, Александра Осиповна. «Ну-ка быстро на кухню, набирать себе еду и веселиться! Иначе, – повторила она еще раз, – вы нам испортите Новый год». И тут Лёша Кеменов сказал: «Вот и хорошо. Они испортили Новый год нам, а мы испортим им».

Не помню, чем дело кончилось. Кажется, где-то к часу ночи мы все-таки по очереди пошли на кухню и подзаправились салатом и колбасой.

С Дыховичными очень дружил Симонов, часто приходил к ним в гости. А когда они продали дачу Твардовским, Симонов тем же манером с тростью в руках и трубкой в зубах приходил туда в гости к Твардовским. Может быть, он дружил не с хозяевами, а с домом?