Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Потом – 1967 год. Мне уже шестнадцать. Зал Дома ученых на Кропоткинской. Ахмадулина читает стихи. Зал переполнен. Я стою за кулисами, потому что я из своих, из знакомых, из допущенных. Я ее почти не вижу. Иногда промелькивает тень, контур, взмах руки. Всего меня заполняет ее прекрасный, сильный, поющий, чуть-чуть ноющий и от этого еще более сладкий голос. Она читает «Мою родословную»: «Прощай же! Он прощается с тобой, и я прощусь. Прости нас, итальянка! Мне нравится шарманщик молодой, и обезьянка не чужда таланта…»

Меня крутит и уносит. Она читает еще и еще. Меня уносит дальше и дальше. Но вот она произносит: «Мне тридцать лет…» Я вздрагиваю. «Мне тридцать лет!» – вскрикивает она своим поюще-ноющим голосом. Уже не помню, строка это из стихотворения или это она просто обращается к залу, рассказывая о себе. Я выполоскан в проруби и выставлен на ледяной ветер. Ей тридцать лет? Тридцать? Не может быть! Она так прекрасна, так чудесна, волшебна, невероятна – и ей? тридцать? лет?

Мне всего шестнадцать, и для меня первый рубеж недоступной взрослости – двадцать лет. Ну, двадцать два года. Уже «взрослая женщина»; и уже наверняка чья-то женщина. Мне в ту сторону даже смотреть не надо. Разве тайком покоситься и вздохнуть. А тридцать лет – это второй рубеж. Тетенька. Соседка. Марьпетровна. Уже неинтересно. Меня больше не крутит и не уносит: ей ведь тридцать лет.

Однажды Ахмадулина читала стихи в Музее имени Пушкина, там есть небольшой лекционный зал. К ней подошел неизвестный старик и подарил ей бежевую папку с широкими тесемками, а она подарила эту папку мне.

Я развязал тесемки. На первой странице было написано: «Н.Гумилев. Избранные стихи из разных книг». Толстая пачка машинописи. Хорошая белая бумага. Первый экземпляр. Я никогда не слышал про такого поэта. Раскрыл наугад посередине и прочитал: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв…» На всякий случай я захлопнул папку, посидел минуты три, раскрыл снова и увидел: «Созидающий башню сорвется, Будет страшен стремительный лёт, И на дне мирового колодца Он безумство свое проклянёт…». Я помотал головой и в третий раз раскрыл наугад: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, изменяющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что за чудо эта скрипка, Что такое темный ужас начинателя игры…»

Через несколько лет я понял, что Гумилев – поэт, конечно, хороший, но не великий. Что он чрезмерен в своей кокетливой силе, красив до жеманства, экзотичен до какой-то как будто «переводности» его стихов. Но тогда он пришелся в самый раз. Я выучил почти всю эту папку наизусть. На даче я читал Гумилева у костра ребятам. Меня слушали полчаса, час, полтора, и так по нескольку раз. Мои товарищи учили Гумилева со слуха. С моих слов. Я до сей поры помню двадцать, наверное, его стихотворений. И столько же – в кусках и отрывках. Поэтому я не стал покупать стихи Гумилева, когда запрет с него был снят. А бежевую папку я подарил. Вернее, так: дал почитать и не попросил назад.

Когда мне было уже лет двадцать, мы гуляли с одной красивой девушкой по двору ее дома. Была зима, снег скрипел под ногами, мы замерзли. Она сказала: «Прочитай мне наизусть десять стихотворений Гумилева! А потом пойдем ко мне, и я сделаю всё, что ты захочешь…» А когда я дочитал десятое (помню, это был «Леопард»), она докончила: «Всё, что ты захочешь. Но сам понимаешь, в пределах разумного, в рамках наших дружеских отношений». Какое издевательство! Я рассказал об этом папе. Спросил: «Ну вот что мне теперь делать?» Я ждал, что он посоветует бросить ее к черту или как-то еще более издевательски отомстить. Но папа сказал: «Что делать? Никогда не читать стихи на морозе!»

Среди папиных друзей был один замечательный старичок, поэт-пародист-юморист, выступал под псевдонимом Эмиль Кроткий. У меня где-то лежит конфетная бумажка, фантик с его эпиграммой: «Здорово, маленький Денис. Еще не видывал ты видов. Денис Драгунский, подтянись и стань гусарским, как Давыдов!» Он был знаком с Горьким – тот одобрительно высказался насчет сборника его сатирических стихов. Сказал: «Какой же вы Кроткий, вы очень даже свирепый». Леонида Зорина Горький тоже знал. Зорин был десятилетним вундеркиндом, которого представили Горькому, и Горький написал о нем большую восторженную статью – вот, мол, какие потрясающие дети растут в Стране Советов. А я знаком с Зориным. Одно рукопожатие до Горького. И вот так два раза. Ну и что? Лучше мне от этого стало? Честное слово, не знаю. До Гумилева и до Блока у меня тоже одно рукопожатие, не говоря уже об Ахматовой, Цветаевой, Мейерхольде. И тот же самый вопрос.

21. Времянка