Подменыш

Она раздумывала, сможет ли она подобраться к телефону и сказать портье, что у нее в комнате незнакомый мужчина. Он проник к ней в комнату и напугал ее.

Перл сняла трубку. Уокер сжал ее запястье и ждал, пока она ее положит. Другой рукой тем временем он ощупывал ее челюсть.

Перл когда-то верила, что она свободна думать о своем положении так, как сама того пожелает, но теперь поняла, что ошибалась. Свобода была иллюзией, даже при наличии хороших инстинктов, чего никак нельзя было сказать о Перл. Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них. Ее мать-баптистка говорила ей, что она не должна есть печенье в ванной, потому что Богу это не понравится. Она ей говорила, что нужно стирать пыль с верха книжного шкафа, пусть даже никто этого не увидит, потому что это увидит Бог и осудит ее. Она говорила ей, что можно интересоваться Дьяволом при условии, что она не даст Дьяволу повода интересоваться ей. Ее мать была сентиментальной и мягкосердечной женщиной. Она учила Перл, как заплетать косу и составлять букеты из полевых цветов. А потом, однажды в воскресенье, на церковных посиделках за кофе она суетилась в кладовке и напоролась на нож, который перед этим заточили для колки замороженных продуктов.

Ее смерть казалась совершенно неразумной. Отец Перл воспринял ее неразумно. Он стал пить ночи напролет, в темноте. А днем бродил по своему саду, похлопывая деревья и говоря:

– Нравятся мне эти люди.

Перл ходила за ним по пятам, опустив глаза.

– Это просто овощи, папа, – говорила она с жалостью.

Перл стала очень нервничать в присутствии отца, потому что видела по его лицу, что он скоро умрет. В последние дни он почти не говорил, разве только о своей бабке, которая занималась воздухоплаванием в Европе. Он говорил о ней, как о женщине простой, но неустрашимой, панически боявшейся шума и езды в повозках, а по ночам обожавшей подниматься в небо. Он также говорил, что ребенком ей довелось видеть, как на улицах Алабамы убили негра.

Перед самой смертью он снова заговорил с Перл о ее матери. Разумеется, оба они любили ее. Той жуткой ночью он спросил Перл, где, по ее мнению, она теперь. Обычно Перл хмыкала и угукала на слова отца, стараясь ничем его не задеть, одновременно смущаясь и пугаясь его неживого вида, но той ночью она призналась, что видела, как ее мать парила над ней, наблюдая за всеми ее делами, невидимо для других, окутанная чудесными крылами. Она видела ее совершенно буквально, в благоуханной золотистой ауре, большой, как дом.

Отец также захотел узнать, что думает Перл о смерти. Каково ее мнение на этот счет? И, приободренная его спокойствием и интересом, Перл сказала, что смерть, как она ей представлялась, похожа на то, как человек открывает подвальную дверь и спускается в подвал, словно за связкой хвороста или банкой томатной пасты. Такой милый образ рисовался ей. Мать и отец всегда говорили ей, что она очаровательное, милое дитя, но, когда Перл сказала это, отец окинул ее презрительным взглядом.

– Жизнь, – сказал он, – это слезы, кровь, грех, сперма и экскременты. И смерть, – прокричал он, – такая же!

Это задело чувства Перл. Отец никогда раньше не кричал на нее, и она считала, что сейчас не вполне подходящее время выкрикивать такие вещи о смерти, когда человек так болен и слаб духом. После этого между ними повисла тягостная тишина. Наконец, отец нарушил ее, намешав себе очередную порцию выпивки. Затем он прошел в гараж и взял дробовик. Потягивая из стакана, он обошел дом, сбил ногой весенний снег с щеколды и открыл подвальную дверь.

– Папочка, – позвала Перл испуганно.

Но отец ничего не ответил ей. Он спустился в подвал и выстрелил себе в рот.

Жизнь Перл была богата на выразительные жесты, но ей всегда не хватало значимости. Она избегала смысла, как птица – ловушки. Ничто в ее жизни не вызывало у Перл ощущения значимости. Любое возникавшее событие падало в нее, точно камень в глухой колодец, безотносительно друг друга или ее самой, не имея ни предвестий, ни последствий. Она не могла представить, как сочетать то, что называлось вчера, с тем, что считалось завтра. Она все еще казалась себе ребенком, составленным из надежд ее матери. Сидя в этой комнате, она чувствовала, что далеко не так пьяна, как ей хотелось бы рядом с этим мужчиной, скорее хирургом, нежели мужем, хирургом, который сделает вам последнюю, неудачную операцию.

– Не надо тебе столько пить, Перл, – сказал хирург. – Ты думаешь, что тебе станет легче, а на деле только одурманиваешь себя.