Подменыш

Сама Перл никогда бы не подняла руку на ребенка. Зато она придумала свой способ спасаться от них. Способ, правда, ненадежный, но если он срабатывал, все было чудесно. Она сосредотачивалась и мысленно возносилась, перемещалась на какое-то расстояние. Ее тело продолжало лежать на месте, окруженное смеющимися детьми, но сама она удалялась. Недосягаемая для раздражения, или страха, или скуки, или знания. Она знала, не зная об этом, ее мысли были далеко, а тело на месте, но во тьме, тронутой летними шепотами. Ее другое «я» парило в вышине. Холодно, чисто обособленное. Нечто другое. На мили выше, на мили дальше, ни в чем не нуждаясь.

Каждое живое существо, хочет оно того или нет, переживает превращения. Да, до того как была создана Ева, Адам ласкался со зверями.

– Иди же в воду, Перл, – звал ее кто-то еще из детей.

– О, я не умею, – говорила она, улыбаясь, – я утону.

Она все улыбалась и улыбалась. Она возносилась, подобно святой, со стигматами пролитого вина на ладонях, оставляя свое тело в их распоряжении.

Иногда ей удавалось заставить себя пребывать вне тела довольно долго. Иногда, возвращаясь, она оказывалась не там, где была. Например, в ночной пижаме, у себя в кровати, а ее волосы были расчесаны по подушке. Или за обеденным столом, одетая по этикету в платье, которое Томас заказал по каталогу.

И Томас говорил своим вкрадчивым, бесполым голосом:

– Тебе не следует проводить с детьми столько времени. Тебе нужно больше отдыхать.

Когда они с Томасом говорили между собой, то главным образом о ее здоровье. Он не осложнял ей жизнь. Он никогда не называл ее «гадиной». На самом деле, он заботился о ней. Она жила в его доме, ела его еду, пила его алкоголь. Он был ее защитником, хозяином дома. И все равно детям было вполне очевидно, что между ними боль и неприязнь. И, как всегда, они использовали это понимание на свое усмотрение. Не было ничего, чему бы дети ни придумали какого-то объяснения.

– Перл, – говорил Томас, – у детей свои правила. Их мир – это их мир. Тебе не следует пытаться проникнуть туда.

– Но их жизни волнуют меня больше нашей, – говорила она.

Рядом с Томасом Перл всегда чувствовала себя униженной. Ей не нравилось обсуждать с ним жизни детей. Тем не менее Томас определенно не создавал ей сложностей. Он не порывался забрать у нее Сэма. Сэм рос, как ему вздумается. Все уладилось. Все было как нельзя лучше. Теперь, когда Перл приближалась к Сэму, он не отбивался, как раньше, когда был совсем маленьким. А раньше Перл была вся в синяках. Она не могла взять его на руки. Он ей не давался.

– Ты должна противостоять их давлению, Перл, – говорил Томас. – Должна проявлять волю. Ты же понимаешь, ты слишком восприимчива. Ты отдаешь им слишком много своего времени.

– Я начеку, – говорила Перл.

Она знала, что дети не те, кем кажутся. Она знала, что многие из тех, кто посещал ее в долгие часы безделья, вовсе не дети. Это фантомы, отдельные проявления ее никчемного, заунывного и разрушительного «я».

Когда-то Перл хотела смерти, но, вернувшись на остров, она осознала, что смерть была в лучшем случае безнадежным решением. Душа наконец отделилась от тела, однако все еще сохраняла память и голод. Так она это видела. Да. А какая в том польза – быть мертвой и все же испытывать голод, многообразный голод по любви?

– Иди же, Перл, иди в воду! Мы тебя спасем, если утонешь.

Она почувствовала, как маленькие пальчики сплелись с ее. Она увидела нежные детские руки с угловатыми розовыми ноготками, и на каждом ноготке умилительная лунка и кусочек мира в отражении. С их мокрых голов ей на грудь падали капли. Она чувствовала запах пыли, цветов, теплой кожи.

Джейн тыкала пальцем в муравейник рядом с бассейном. Она слизнула с пальца муравья и проглотила.

– Пожалуйста, не делай так, – сказала Перл. – Ты заболеешь.

– Вкус у них нормальный, – сказала Джейн.

Это была коренастая смуглая девочка с близко посаженными глазками.

– Перл, почему пчелы жужжат? Ты знаешь, Перл?

Тимми придвинул свое лицо вплотную к ее.

Солнце светило на всех. Дневное время не досаждало Перл. Вот сумерки ее угнетали. В остальное время она справлялась. Но в сумерки ей было трудно. В сумерки она переключалась на джин. Ее брачный час. Час между собакой и волчицей. Иногда казалось, что сумерки наступали на острове по несколько раз на дню. Из-за штормов и тумана. В тумане была перемена. Дьявол.

Мать Перл как-то раз сказала ей, что она никогда не должна стесняться сказать кому-то, что видела Дьявола.

– Лютер видел Дьявола, Перл, а Лютер был чудесный человек. И он видел его в ванной. Дьявол повсюду, Перл, и ты никогда не должна бояться сказать, что видела его.

Ее мать, царствие ей небесное, была женщиной простоватой, но в конечном счете это была лишь форма выражения. Дети забрались на колени Перл и стали обнимать ее за шею.

– Не плачь, Перл, – говорили они, молотя ее своими мягкими хитрыми лапами. – Это загадка.

Иногда она чувствовала, что они причинили ей бесчисленные и неописуемые раны.

– Смотри, – сказал Ашбел.