Подменыш

– Только в детстве жизнь дает тебе время лицезреть свою душу, которая бережет тебя, и ты видишь ее живой, в чистом виде, – сказал Томас. – Но, как ты сказала, дети растут. Они меняются. Эта метаморфоза неизбежна. Дети меняют свои знания на удобства взрослых, и все теряется в процессе. Все. Сама жизнь.

Пока он говорил, Перл смотрела, как двигаются его большие хищные руки. Все было видимостью. Все, что думал разум, что говорил язык и что чувствовало сердце. Она видела его, словно в мареве, в полусне.

– Здравомыслие сделало человека выродком в глазах природы, – сказал Томас.

Как ужасно он говорил – в своей вычурной, устрашающей манере. Она удивилась терпеливости и покорности детей и тому, как им удавалось избегать его влияния.

– Его поглощает дихотомия между антимиром и миром, который он вынужден переживать. В результате – смерть. Но эта дихотомия не неизбежна.

– Смерть не неизбежна? – сказала Перл.

– «Смерть» – жалкое слово. Всего лишь способ обращения к памяти, к общему опыту. Да, очень жалкое слово, как и «любовь».

Это слово выскользнуло у него изо рта, словно моллюск, сгусток лимфы.

– Ты не ставишь эксперименты на этих детях? – спросила Перл грозно. – Ничего такого?

Томас посмотрел на нее. Он скатал свою салфетку и медленно пропустил через кулак. Перл решила, что он с ней заигрывает. Она задрожала. Словно судороги прошли по всему телу.

– Перл, тебе надо прекратить считать меня каким-то безумным ученым.

– Ну а что ты тогда говоришь… То есть… тогда это просто слова, так получается? Пожалуйста, я не хочу больше говорить. Закажи еще бутылку вина, пожалуйста. Зачем ты столько говоришь? Эти бедные дети…

– Но ты спросила меня о детях. Им дана всяческая свобода. Их фантазии поощряются и уважаются. Среди них есть очень одаренные. Есть такие, кто обладает энциклопедическими знаниями. Но это неважно. Теперь это волнует меня гораздо меньше, чем когда-то. Детство – это сознательный мир, к тому же такой трансцендентальный. Возрастание сознательности – ключ ко всему. Это главная сила изменений, сила достаточно мощная, чтобы изменить примитивные структуры человеческих инстинктов и потребностей. Наблюдая этих детей в течение нескольких последних лет, я сделался увлеченным синергистом…

– Я не знаю, что это значит, – простонала Перл. – Пожалуйста.

Она посмотрела на его галстук, на фигурки на нем. Это были птицы, летящие к ней с большого расстояния, даже не птицы, а скорее тени птиц.

– Они просто дети, – сказала она. – Ты не должен говорить со мной в такой манере. Я не хочу говорить о них. Не хочу говорить о Сэме. Я не… почему ты хочешь, чтобы я ошизела, сошла с ума? Я кое-что знаю. Я узнала это давным-давно, в доме матери, доме матери и отца, давным-давно, когда мы все еще были живы. Там была картина на стене. На картине женщина, женщина, примерно моих лет, как я сейчас, а под ней была надпись большими красивыми буквами: «Трости надломленной не переломит»[40], и эта женщина была в ужасном состоянии, эта бедная женщина в длинном халате, она обнимала дерево. Она распростерлась на земле, обнимая дерево, не живое, а как бы засохшее, без коры. Жуткая вещь, все ободранное и с виду вполне крепкое, но не дающее никакого утешения той бедной женщине, насколько я видела, и я помню, как я думала, даже ребенком: могу поспорить, Он все время ломает надломленные тростинки…

Она смотрела на птиц, летящих к ней, прямо в глаза.

– Я надломленная тростинка, – сказала Перл.

– Извини, Перл, я тебя утомил.

Он нагнулся через стол и погладил ее по руке. Она не отняла руку. Она опустила глаза к корзинке с хлебом, где по крошкам легко перепархивала муха.

– Я хочу спросить у тебя кое-что, – сказала она. – И хочу, чтобы ты ответил простыми словами, пожалуйста. Это просто простой вопрос.

– Конечно.

– В доме у нас живет старуха? Очень старая.

– Нет, – сказал Томас.

– Ты уверен? – сказала Перл. – Может, ты забыл или типа того? Твоя бабушка или типа того? Такое иногда бывает. Я читала статьи. Люди в большом доме, они иногда просто забывают, а наверху живет эта старая родственница, живет себе так незаметно, то и дело проваливаясь в прошлое, ловит голубей на ужин или типа того.

– Нет, – сказал Томас.

– Очень старая, – сказала Перл. – Иногда она вообще на человека не похожа. Она словно какая-то птица. Грозная, свирепая птица, типа ястреба или… иногда, когда я смотрю на нее, я почти не сомневаюсь, что это птица, так ясно я ее вижу. Но все равно я ее вижу и вижу, что она не птица, потому что, когда я вижу ее, у меня такое впечатление, что это старуха, причем я ее вижу уже довольно долгое время…

– Ладно тебе, Перл, – Томас улыбался. – Все в порядке. Ты знаешь, в чем дело. Это просто от выпивки. Когда переберешь.

– Дело не в этом, – сказала Перл.

И отняла свою руку.

– Мишле говорит, что птицы – «благодатные светочи живого огня, сквозь который проходит мир».

– Я… Зачем ты это делаешь? К чему это вообще? Ты на все отвечаешь словами, чужими словами… у тебя совсем нет своих…

– Мишле ссылается на птиц как на вестников очищения, «благодетельных пособников взаимообмена субстанций».