Подножье тьмы

– Я говорил, что готов проголосовать за пахоту. – грубо возразил Роальд. – К данной проблеме это никакого отношения не имеет. Мы политикой не занимаемся.

2

Козлы!

Никаких других слов у Шурика не было.

Ну, не козлы? Муж и жена! Что делить мужу и жене? Один пашет, другая валяется на теплом берегу. Зачем копать друг под друга, загонять в угол? Что там такое, в грядущей власти, наконец, в самом этом будущем, определяемом такими способами?…

Ответить на это Шурик не мог, да и не сильно хотел. Роальд приказал ему выспаться, но Шурик лучше знал, как использовать свободный день, выпавший будто в лотерее. Во-первых, пиво! Расслабиться… Во-вторых, спать…

Он заглянул домой и сварил кофе, стараясь не глядеть на бумажку, булавкой пришпиленную к ковру.

Значит, заходила…

Он был удивлен: на сердце не потеплело… Могла дождаться… Не дождалась…

Ну и что? – спросил он себя. Сима и раньше так делала. Заглянула, ушла. Хуже, когда она приходит и за весь день не произносит ни слова. Такое тоже бывало.

Если оставила записку…

Но раньше она никогда не оставляла записок. Он даже не знал, какой у нее почерк. Он вообще о Симе ничего не знал, кроме того, что для него ее появление что-то меняло в мире. И, судя по всему, существенно.

Сыщик! – усмехнулся он. Тоже мне проблема – выяснить номер телефона!..

Но он хотел, чтобы она сама сказала ему свой номер…

Шурик медленно успокаивался.

Иваньковы – козлы. Иваньковым так им и надо. Они за власть дерутся. А я?… Я за что дерусь?…

Глядя, как над кофейником поднимается коричневая шапка пены, Шурик бессмысленно улыбнулся.

Просто так… Хотя нет… Мелькнуло в голове какое-то воспоминание… Что-то смешное, давнее…

Он вспомнил.

Как-то в день солнечный, жаркий, он шел по скверу и вдруг увидел на асфальте стрелу. Начертанная мелом, она указывала в густые заросли сирени. У наконечника четко прочитывались слова: «Там хорошо». Вот он и отвел ветки в сторону, чтобы посмотреть, где это так хорошо, что хорошего ни для кого уже и не жалеют?

Он увидел тенистую полянку, в траве спал самый обыкновенный бомж. На его груди лежала картонка с надписью: «Разбудить без четверти три».

Бомж был рыжий, рыхлый, даже во сне он выглядел замотанным, часто лез рукой в запущенную бороду, чесался. Взглянув на часы, Шурик ногой толкнул мужика: «Вставай. Уже четыре».

Бомж вытаращил злые глаза:

«Ты хто?»

«Я прохожий».

«Не мент?»

«Нет».

«Тогда отвали. Выспаться не дают. Ты сегодня уже четвертый».

«А какого черта записку оставил?»

«Записку? – бомж с отвращением сорвал с груди картонку. – Это Анька, сука. Не нравится ей, ее место занял».

Тоже борьба.

Сварив кофе, он сделал несколько глотков, блаженно закурил и, наконец, дотянулся до записки.

Округлый почерк, типично женский, летящий, но со странными спадами – вдруг запятая оказывалась гораздо ниже того места, где ей полагалось находиться, вдруг заглавные буквы выглядели искривленными.

Ничего не понимая, он прочел.

Воздай, о, Господи, зверю,
тоскующему в окне,
по той неизменной вере,
какую питает ко мне…

Стихи? Он, правда, ничего не понимал.

Единственным занят делом —
быть рядом – мой брат меньшой,
доверившийся всем телом,
прижавшийся всей душой.
Весь мир его – до порога,
весь свет для него – окно,
бескрайней идеи Бога
постичь ему не дано.
У зверя – малая мера.
Но молча, день изо дня,
он верит. И эта вера
спасет его и меня.

Шурик чуть не заплакал.

Он, правда, не понял ни единого слова.

Я, наверное, дурак, сказал он себе. Это же по-русски, а я ничего не понял. Какой зверь? Почему надо дивиться тому, что до зверя не доходит некая идея? Что зверю до человеческих идей? Разве я сам что-нибудь в этом смыслю? Зачем вообще этот стишок? Зачем Сима стишок к ковру приткнула?

Он мучительно пытался вникнуть в содержание. Дурацкая жара. Ни единое слово до него не доходило. Это Врач, наверное, понял бы. Или Роальд. А до него, до Шурика, ничего не доходит. Какая вера? Зачем?

– Ладно, – сказал он вслух, откладывая записку. – Что-то я не в себе.

И позвонил Лерке.

Он этого давно не делал, Сейчас тоже не надо было звонить. Но что-то толкнуло его к телефону.

Трубку долго не брали, потом Лерка сказала:

– Слушаю.

Голос звучал нетерпеливо, может, она куда-то торопилась.

Он спросил:

– Как ты там?

Лерка сразу обиделась:

– Не звони мне больше.

– Ты не одна?

Лерка обиделась еще больше:

– Не звони мне больше. Лови преступников.

– Каких преступников? – не понял он.

– Ты не знаешь? – Лерка злилась по-настоящему. – Весь город только и говорит, что дети теряются. Вот и лови преступников!

И добавила:

– А мне не звони.

И повесила трубку.

Шурик подумал без удивления: я, кажется, и в Леркиных словах ни хрена не понял. Что это со мной?