Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

„Вотъ — дядя…. Онъ старе всхъ, у него длинная, густая борода, а его срые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей; онъ видне всхъ рабочихъ, солидне, умне, боле всхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнніе и обо мн, первый сказалъ: «работай, коли есть охота». Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….

«Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лиц…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія ясне чмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровенне всхъ, но ты, какъ вс, добрый, не глупый, простой, безхитростный человкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь псн.

„Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмиваются. Смются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человкомъ“.

Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.

„Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной форм? — продолжалъ думать Могутовъ. — Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цлый день, обмняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нкогда намъ болтать зря, — ну, и молчимъ, да дло свое длаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкус, да и времени нтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны, — они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имли бы боле смысла…. Но разв въ этомъ ихъ вина? — Виновата бдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вдь я много знаю того, чего имъ, наврно, и во вки вковъ не придется узнать. Съумю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа язык? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?“

Онъ прежде всего остановился на Пушкин. Онъ перебралъ въ ум вс сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ ум басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а вс басни, казались ему написанными только для дтей. Басня „Пестрыя овцы и Левъ“ была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, боле обширной, чмъ это слдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ „Бжинъ лугъ“, „Пвцы“, „Хорь и Калинычъ“ и вс „Записки охотника“, а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Посл Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаров, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасов.

„Вотъ, вотъ!.. Некрасовъ будетъ хорошо. „Коробейники“, или „Морозъ — красяый носъ“, или „Кому на Руси жить хорошо“ — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ псенъ. Морали нтъ совсмъ, — мораль сама, какъ впечатлніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.

Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ „Коробейниками“ Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосфер комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть „Коробейниковъ“, обдумывалъ, когда это лучше сдлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе; но онъ никогда не находилъ подхода, вс приступы казались ему дланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ ршилъ, что завтра, посл вечерняго снданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…