Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Квартира была въ глухомъ переулк Петербургской стороны, боле версты отъ мста работы. По об стороны переулка шли деревянные заборы, среди которыхъ, какъ бастіоны или башни крпости, далеко одинъ отъ другаго, стояло пять небольшихъ деревянныхъ домиковъ и одинъ большой, трехъ-этажный, каменный домъ. Деревянные домики были простенькіе, безъ балкончиковъ, мезониновъ и какой-либо рзьбы, окрашены срою краской и только вокругъ оконъ выведены были широкія коймы изъ узенькихъ, блыхъ и синихъ, полосъ, что домикамъ придавало нкоторую пестроту, пріятную для глазъ, какъ розовый или голубой бантикъ на груди двушки придаетъ какую-то особенную красоту и прелесть ея простенькому черному платью. На большомъ каменномъ дом не было ни одного выступа, карниза, цоколя или другаго какого украшенія; ряды его небольшихъ однообразныхъ оконъ, съ грязными стеклами, смотрли безжизненно, а тяжелая крыша спускалась далеко со стнъ и, казалось, давила домъ своею тяжестью. Надъ воротами была черная вывска съ надписью желтыми буквами: „Склад москательныхъ и аптекарскихъ товаровъ петербургскаго кунца Ивана Онуфріева Терехина“, а надъ калиткою, на черной же дощечк съ желтыми буквами, было написано, что „оптовая и розничная торговля сего склада помщается на Садовой улиц, домъ Патова, лавка № 30“.

Подойдя къ калитк этого дома и приподнявъ тяжелую клямку, рабочіе и Могутовъ, одинъ по одному, вошли на большой дворъ, обнесенный кругомъ деревяннымъ заборомъ, за которымъ вдали виднлись крыши и трубы домоъ, а вверху — темное петербургское небо. На двор было нсколько деревянныхъ низенькихъ сараевъ и навсовъ, валялось много ящиковъ и обломковъ отъ нихъ, стояла бочка на двухколеск, съ поднятыми вверхъ коротенькими оглоблями. Одинокимъ, широкимъ и низкимъ входомъ рабочіе вошли въ темный корридоръ, изъ котораго одна дверь, запертая замкомъ, вела въ складъ, а другая — въ помщеніе для сторожа, что видно было по надписямъ на дверяхъ. Этою послднею дверью рабочіе входили въ большую комнату, ярко освщенную огнемъ топившейся печки, стоявшей почти по средин комнаты. Они входили, крестились на образъ и безъ поклоновъ говорили: „Здраствуйте вамъ! Вечера добраго Степановн!“ — обращаясь къ женщин, стоявшей у печи и занимавшейся стряпней. Женщин было лтъ за сорокъ; лицо ея было некрасиво, морщинисто, глаза — большіе и тусклые, сама — небольшаго роста, широкая и мясистая.

— Гляди, Степановна, жильца новаго привели! — сказалъ дядя.

Женщина не отвчала на привтствіе рабочихъ и только посл словъ дяди обернулась и посмотрла кругомъ.

Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью вислъ большой образъ, на свтлой риз и оправ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнат было угрюмо, бдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сры отъ слдовъ мухъ. На одномъ окн стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосфер комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.

— Баринъ будете? — сказала женщина, посмотрвъ на Могутова.

— Постой, мать! — подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій. — Я те за дой ужо разскажу исторію въ акурат, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватер дамъ.

— Замстъ постели! — шлепая рукою по лавк, стоявшей у самыхъ дверей, — продолжалъ Дмитрій. — Пока мать ду скухаритъ, пойдемъ, баринъ, на дворъ къ бочк, хари да руки помоемъ.