Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

У человка всегда было дв цли въ жизни: съ одной стороны, стремленіе къ наслажденію жизнью, къ удовлетворенію своихъ физіологическихъ потребностей; съ другой — стремленіе познать окружающее, отъ окружающаго перейти къ боле далекому, отъ земли къ небу и, наконецъ, проникнуть въ глубь самаго неба. Постепенно шли впередъ люди въ познаніи земли и неба и постепенно составляли изъ своихъ знаній ученіе о земл и неб. Изъ изученія земли люди все боле и боле извлекали удобства для жизни физической, а изъ изученія неба они составляли себ религіи, составляли себ идею бога, — того идеала, приблизиться къ которому невольно стремится человкъ. Вы знакомы уже съ религіями народовъ, знаете, что вс эти религіи — созданіе ума человческаго. Знанія людей шли впередъ, — и измнялись идеалы, измнялись религія. Но среди всхъ религій есть одна, вчная, неизмнная, истинная религія, религія нашего Бога, разъясненная Христомъ. Сатана Мильтона не похожъ на злаго духа нашей религіи, но Мильтонъ и не имлъ желанія иначе толковать истины священнаго писанія, какъ и Дантъ не имлъ этой цли; хотя адъ Данта ближе къ аду священнаго писанія, чмъ сатана Мильтона къ злому духу. Мильтонъ взялъ только сюжетъ изъ священнаго писанія, и его поэма, при сверхъестественномъ содержаніи, полна человчностью. Сверхъестественные герои поэмы близки намъ, возбуждаютъ живое участіе къ себ, потому что въ нихъ, при сверхъестественныхъ формахъ, живетъ человческая душа. Мильтонъ, какъ я уже сказалъ, былъ смлый борецъ за благо народа, врагъ деспотизма и насилія, и онъ, какъ бы свою собственную душу, свой идеалъ изобразилъ въ сатан. Какъ самъ Мильтонъ возставалъ противъ деспотизма Карла I, ревностно и упорно защищалъ свободу и народъ, презиралъ низкопоклоничество, любилъ трудъ, предпочиталъ бдность, неволю и гоненія стсненію своихъ убжденій, такъ и его сатана возсталъ противъ небесной автократіи, былъ сброшенъ въ адскую пропасть и тамъ, среди огненной пучины, имя врагомъ самого Бога, онъ не испугался, не упалъ духомъ, не измнилъ ни на минуту своихъ убжденій, остался мужественнымъ, смлымъ, готовый первый жертвовать собою для общаго блага и, вмст съ тмъ, любящій, понимающій горе другихъ, готовый плакать и страдать по ближнему. Это не сатана — врагъ людей, а другъ всего притсненнаго, поклонникъ свободы, мужественный боецъ за правду, великій полководецъ въ войн за народное благо. Это идеалъ, который имлъ вліяніе на всю Европу, которому невольно сочувствуешь, которому хочешь невольно подражать, въ которомъ живетъ любовь въ свобод, правд и добру, какъ это все жило въ душ самого Мильтона….

Раздался звонокъ. Классъ кончился. Изъ-за кафедры встала худая фигура Краснова. Онъ направился къ выходу изъ класса, и, вдругъ, кашель, глубокій, долгій кашель, душитъ его, заволакиваетъ слезами его живые глаза и покрываетъ его худое лице красными, чахоточными пятнами, — а кучка гимназистовъ стоитъ, какъ пораженная….

Жалкій вы плакса, господинъ Перехавшій! громко сказалъ Могутовъ и еще боле плотно укрылся одяломъ, желая заснуть. Но вмсто сна, образъ другаго учителя и сцены изъ его жизни начали носиться въ его голов.

V.

Илларіонъ Сергевичъ Сидоровъ, учитель естественной исторіи, былъ хорошо сложенный, боле средняго роста, лтъ подъ тридцать, блондинъ, съ красивымъ, веселымъ, какъ-бы улыбающимся лицомъ. Онъ кончилъ курсъ въ педагогическомъ институт вмст съ Добролюбовымъ, который былъ его товарищемъ и другомъ. Онъ часто спрашивалъ учениковъ, толково разъяснялъ и поправлялъ ошибки, облегчалъ память нагляднымъ, насколько имлъ возможность, преподаваніемъ естественныхъ наукъ; но когда онъ водилъ учениковъ на ботаническія экскурсіи, когда, какъ исправляющій должность инспектора, все послобденное время проводилъ въ пансіон,- онъ съ любовью, съ увлеченіемъ, горячо разъяснялъ имъ ихъ вопросы, длился съ ними своими мыслями, давалъ имъ читать новые журналы и книги, охотно слушалъ, опровергалъ и разъяснялъ фантазіи и мысли, зарождавшіяся въ молодыхъ, горячихъ головахъ гимназистовъ. Его ученики уважали, какъ Краснова, любили, какъ Іоанова, врили, какъ тому и другому вмст, и довряли, какъ другу, какъ нян!

Начало весны. Въ класс свтло, и лучи солнца робко проходятъ чрезъ оконныя стекла, шалятъ зайчиками на потолк и стнахъ. Сидоровъ, стоя около передней парты, разсказываетъ о кактусахъ, о ихъ причудливыхъ формахъ, о ихъ листьяхъ-иглахъ, о ихъ громадной величин, о кактусовыхъ лсахъ въ жаркихъ странахъ, о роскошномъ цвтк кактуса, о вкусномъ сок внутри громаднаго кактусоваго плода, о томъ, какъ оригинально и искусно животныя жаркихъ странъ умютъ и любятъ пользоваться сокомъ этихъ плодовъ, — и вдругъ, когда въ головахъ учениковъ рисовались пышные, поразительно красивые лса и картины Африки, до ихъ слуха доходитъ слезливый, родящій, жалобный голосъ ребенка, ведомаго на скуцію.

— Простите! Ей-Богу, это не я! Ей-Богу, не я!

Сидоровъ вздрогнулъ, глаза его сверкнули гнвомъ и онъ, не докончивъ фразы, скоро вышелъ изъ класса.