„Мы сдѣлали ошибку. Не вамъ быть въ роли матери. Пусть тѣ, кто потерялъ интересъ къ стремленію къ истинѣ, къ осуществленію царства Божія на землѣ, правильнѣе — къ приближенію его, пусть тѣ плодятся, наслаждаются эгоистическимъ счастьемъ, любуются, что ихъ дѣти — амурчики, хотя міръ кишитъ голодными, оборванными, загнанными дѣтьми и взрослыми. Но прошедшаго не воротишь. И для того, чтобы сдѣлать изъ нашего ребенка полезнаго для людей человѣка, мы позаботимся оба. Я получаю двѣсти рублей въ мѣсяцъ. Барины строятъ дорогу, и барины лучшіе изъ баръ. Народъ кормятъ отлично, въ работѣ порядокъ, рабочій заработываетъ какъ нигдѣ — и, несмотря на то, ожидается большая выгода для бариновъ. Но и баринъ доволенъ и мнѣ, его главному помощнику, даетъ двѣсти рублей въ мѣсяцъ, а изъ нихъ я трачу только пять рублей въ мѣсяцъ. Столъ имѣю отъ барина безъ платы, курить — курю, но мало, не пью, такъ расходы только на прачку, да на чай прислугѣ. На одежу, впрочемъ, истратилъ сразу сорокъ рублей. Книгъ не присылайте, — баринъ выписываетъ все новое, а деньги намъ будутъ нужны и для нашего дѣла, и для нашего ребенка.
„Гордѣй Могутовъ“.
Письма акушерки къ Могутову:
„Гордюша, дорогой Гордюша! У насъ есть сынъ, и я пишу къ тебѣ спустя три часа послѣ родовъ. Ты удивляешься и зовешь меня молодчиной? Да, я тоже удивляюсь, называю себя молодчиной и до того расчувствовалась, что впала въ нѣжности и въ тонъ матерей-институтовъ. Боюсь долго писать и посылаю только это. Мы имѣемъ сына и назовемъ его Гордѣемъ.
«Ашутина».
«Маленькій Гордюша здоровъ, я — тоже, и теперь, черезъ два дня послѣ родовъ, могу подробно отвѣчать на твое письмо…. Жду вашей программы и жалѣю, что не могу окунуться, какъ вы, въ народъ. И мнѣ кажется, что дѣятельность нашего кружка пока была мало производительна, но не безъ пользы. Программу мы обсудимъ сообща. Насъ теперь шестьдесятъ три члена, изъ которыхъ двадцать восемь женскаго пола. Да, да! Народъ нашъ такой, какъ ты пишешь (слово „ты“ невольно пишется). Онъ вѣрующъ, добръ, понятливъ, любящъ и способенъ, до полнаго забвенія самого себя, стоять за правду и торжество того, во что вѣритъ. Вспомнимъ только твердость нашего раскола и крымскую войну, чтобы вѣрить въ народъ.
„Вчера я получила „L'homme qui rit“. Я дѣлала изъ него резюме для однѣхъ „Вѣдомостей“, но увлеклась такъ, что, не сдѣлавъ строчки перевода, прочла весь романъ въ одинъ присѣстъ. Нѣтъ, поэты могутъ не только стонать, пѣть и хорошо рисовать, но умѣютъ указывать и путь къ жизни. Герой новаго романа В. Гюго и его учитель — проводники политическихъ истинъ среди англійскаго народа въ роли комедіантовъ, путешествующихъ среди народа. Я вышлю по почтѣ вамъ этотъ романъ. Когда я читала его, вы, Могутовъ, какъ живой часто и подолгу стояли въ моемъ воображеніи. Мнѣ слышится какъ будто плачъ нашего ребенка и въ этомъ плачѣ слова:
„И вотъ передо мною проносятся имена погибшихъ въ борьбѣ….
«И жизнь, народъ, честь, совѣсть, правда требуютъ опять и опять смерти, гибели… Я долго думала, начала кормить грудью сына и, на рукахъ съ нимъ, вскочила со стула и начала ходитъ по комнатѣ… Такъ нужно, такъ нужно! — повторяла я. — „Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣй, прекраснѣе терноваго вѣнка“, — и я, лаская сына и подражая твоему голосу, говорю:
„Да, да! „Ты погибнешь, но избавишь Трою“….
„Лёлю я не покину. Я была у ней другой разъ. На ваши деньги она доѣхала до Москвы, въ Москвѣ ей захотѣлось прожить денька два, отдохнуть и посмотрѣть первопрестольную. На другой день ее, какъ безпаспортную, арестовали и хотѣли по этапу отправить въ С-ль. Она умоляла послать ее въ Питеръ къ вамъ, но все было напрасно… Когда ее съ партіей арестантовъ препровождали изъ тюрьмы въ управу благочинія, она бросилась въ глаза графу Шуанову, который проживалъ тогда въ отпуску въ Москвѣ и изволилъ поразиться, дѣйствительно, замѣчательною красотой и изяществомъ Лёли. Онъ и взялъ ее т поруки. Что было дальше…. Лёля до сихъ поръ еще любитъ Шуанова.
«Ашутина».
Письмо Могутова въ акушеркѣ: