Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Венгры, венгры, дорогой коллега. Венгры сразу же заявят, что, завоевав столь обширные территории и превратившись во властелинов Причерноморья, мы получим достаточную компенсацию за Северную Трансильванию. Тимишоара останется венгерской – вы можете представить подобный исход? Мадьяры, чтобы их… Хочу предостеречь вас на будущее – не верьте мадьярам, никогда и ни в чем.

Последние слова мне показались знакомыми. Déjà vu? Или все-таки нет? От кого же я слышал такое и где? Господи, ну конечно, от будапештского корреспондента Дюлы Ковача, забредавшего порой к нам в редакцию выпить кофе и поболтать. Узнав о моей командировке на русский фронт, Дюла убеждал меня практически с аналогичным пылом: «Не верьте румынам, Росси, ради Бога, не верьте румынам». Неужели и он, интеллигентный и деликатный бонвиван, добившийся расположения целого ряда знакомых мне женщин, на поверку такой же болван, как и этот тупой Вэреску? Или же это постгабсбургская специфика Юго-Восточной Европы?

Вэреску продолжал размахивать руками. Толстые щеки поблескивали при свете взлетающих в небо ракет. Я опустил глаза, лишь бы не видеть отвратительной пьяной хари. Вот ради чего умерли Надя и Валя, вот ради чего гниют под Севастополем десятки тысяч русских, немцев и тех же несчастных румын. Чтобы пузатая деревенщина со знанием французского могла, надувшись индюком, трепаться здесь, в Крыму, о будущем Румынии.

Всякий раз, когда я слышал слова «Великая Румыния, Ромыниа маре», у меня возникало желание произнести вслух немногое, что я знал из румынского языка, а именно крестьянскую присказку: «Ромыниа маре, мамалыга наре». Желание почти непреодолимое. Возникло оно и сейчас. И было преодолено. При прощании Вэреску записал себе в блокнот мой адрес, пообещав прислать вина из поместья в Бессарабии, отбитого в сорок первом у захвативших его большевиков. «Поверьте мне, ничуть не хуже самых лучших тосканских сортов».

– Ну, как? – спросил довольный Грубер, появившись в тот самый момент, когда Вэреску, расставшись со мною, пошел по дорожке, обсаженной туями. – Просветились по вопросу поглощения Южной России Величайшей из Румыний? Я, между прочим, до сих пор не пойму, что делают тут итальянцы? У вас-то какие цели?

Я недоуменно пожал плечами.

– Всё ясно, – сказал зондерфюрер. – Чистейшей воды альтруизм. Предлагаю по этому случаю выпить. Вы как?

– Если без румын, с удовольствием.

Грубер весело рассмеялся. Мне же подумалось, что я несправедлив к несчастному народу пастухов и земледельцев, гибнущих тысячами в русских пространствах непонятно за что и зачем. Случайно встретил идиота – и с пренебрежением стал думать обо всех. А что скажут об итальянцах те, кому встретится не Пьетро Кавальери, а мои коллеги Тарди и Тедески? Или Флавио Росси, трусливый и жалкий подлец?

* * *

Десять минут спустя мы сидели в увитом плющом павильоне, куда официанты в мундирах и фартуках таскали на подносах бутылки и бокалы. Вместе с нами был Дитрих Швенцль, приехавший прямо из Ялты и не без труда нас отыскавший среди царившей в Ливадии суеты. Свободный столик мы нашли не сразу. Некоторое время пришлось постоять, озираясь по сторонам, покамест один не освободился наполовину. Встали сразу трое – капитан, лейтенант и майор авиации. Мы устремились к их покинутым местам.

– Вы позволите, господа? – спросил учтиво Грубер у сидевших там двух… как бы получше сказать… господ, ибо именно данное слово подходило к ним наилучшим образом, точно характеризуя великосветскую стать и повадку. Рядом с ними мы трое выглядели воплощением демократии и социализма, пусть даже национального.

– Разумеется, – ответил один, великодушно улыбнувшись и пробежав по нас троим чуть водянистыми глазами.

Мы представились. Они, приподнявшись, представились тоже. И оба действительно оказались аристократами, немецким и русским. Наверняка утонченными ценителями искусств и замечательными спортсменами.

Немец был в мундире с лейтенантскими погонами, русский – в отличном гражданском костюме. В их манере обращения я сразу же уловил снисходительную доброжелательность представителей высшей расы к прочим, малым и незаметным, но, к сожалению, необходимым людям – подающим пальто, подносящим еду, издающим газеты, пишущим книги, снимающим кинофильмы. Внешне они никак не отреагировали на имена Грубер, Швенцль и Росси, но я непостижимым образом ощутил, как при звуках первого оба мысленно скривились, при звуках второго хихикнули, при звуках третьего насупились. И даже если бы меня звали Бьянки, реакция была бы в лучшем случае такой: «Не припоминаю».

Между тем я тоже ничего о них не знал. Русский звался князем Яковом Волконским, фамилия, не спорю, известная, но мало ли на свете известных фамилий? Немец именовался Бруно фон К., он был отпрыском швабско-франконского рода и приходился дальним родственником Гогенцоллернам и Виттельсбахам, не говоря о всяких Гогенлоэ, Кюнрингах и Виндишгрецах. Оба успели повоевать, послужив в добровольцах на испанской войне, в прекрасно известном мне «Кондоре». Теперь отважного немца почему-то отзывали из армии.