Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Играли оркестры немецких полков. После скорбной старинной песни о погибшем от пули товарище всё больше звучали марши. Светомаскировку соблюдали, но не особенно старательно. Русской авиации, если она еще существовала, было теперь не до нас, их самолеты гоняли ночами на мыс Херсонес, пытаясь эвакуировать прижатые к морю войска. Так объяснил нам немецкий летчик с красивым Рыцарским крестом на шее. Среди деревьев слонялись толпы германских и союзных офицеров, счастливых тем, что штурм был кончен, а они, черт возьми, оставались в живых.

Манштейн с основными героями рейха устроился на ужин в самом большом павильоне, прочие развлекались на собственный лад. Спиртного хватало на всех. К нам то и дело цеплялись с предложением выпить. Обычно мы отнекивались, но порою соглашались, пропуская рюмочку, после чего нас быстро оставляли в покое. Жалко, что не все и не всегда.

Наиболее цепким из всех оказался мой коллега из Румынии, репортер бухарестской газеты и на редкость навязчивый тип. Румяный, с изрядно выдающимся пузцом, в очочках à la Гиммлер, он был вылитый сельский учитель. Самый умный житель коммуны Кампо деи Кретини, единственный слегка образованный человек на ближайшие десять миль – из тех, кто охотно говорит обо всем и чье мнение всегда авторитетно.

Узнавши, откуда я родом, он бодро начал тараторить на препаршивейшем французском. Обращаясь ко мне и в упор не замечая Грубера. Выпитое за вечер вино его заметно раскрепостило, сателлиты из Германии превратились в пигмеев и карликов, мундир зондерфюрера внушал что угодно, только не пиетет. Совсем не возмущенный этим Грубер незаметно убрался в клозет. За обе державы оси пришлось отдуваться мне. Попробовав всучить мне сигареты (интересно, где он взял американские?), толстый румын с удовольствием сообщил:

– Мое родовое имя – Вэреску. Вам это ни о чем не говорит?

Не знаю, на что он рассчитывал. Возможно, что я припомню императора Луция Вера? Мне не лезло в голову ничего, кроме румынского слова «вэратик», означавшего то ли баклажан, то ли сорт винограда. Я выдавил полуулыбку, и золотое перо Бухареста уверенно продолжило рассказ о себе.

– Наше имение находится неподалеку от Четатя-Албэ. Знаете, где это?

Я знал и блеснул, на беду, эрудицией:

– В Южной Бессарабии. Ныне Белгород-Днестровский. Да?

Моя оплошность оказалась серьезной. Багрово потемнев буквально на глазах, Вэреску в самом деле стал похож на баклажан. Обиженно насупившись, он очень строго произнес:

– Как потомок древних римлян вы не должны так говорить.

Я с раннего детства не любил указаний на то, что, кому и как я должен говорить. Однако предпочел незамедлительно согласиться, убоявшись апоплексического удара, могущего случиться с представителем союзной прессы. Моя податливость Вэреску понравилась. Речь его сделалась страстной, французский – неожиданно связным. Рокочущие звуки громоподобного голоса легко перекрывали царивший в парке шум. Большую часть возвещенного им я, надо признать, не услышал – благодаря бесценному умению отключаться от излияний скучных собеседников. Но отдельные фразы запомнились – столько в них было огня.

– Настанет день, и рабский славянский язык замолкнет навсегда на нашем римском море… От русского ига освобождена Бессарабия… На очереди подлая Болгария… Мы продвигаемся на восток… Я жду эпохи возрождения Румынии… Доблесть румынских войск – верный тому залог… Территория за Днестром практически входит в Румынское государство… На этом мы не остановимся… Румынским будет Дон, румынской будет Волга… Наши археологи обнаружили подтверждения пребывания румын на этих землях задолго до готов и гуннов… О Крыме я молчу… Неотъемлемая часть нашей Римской империи…

Вскоре я был не в состоянии различать, когда Вэреску говорил о римском, а когда он вещал о румынском. Италию, бесспорно римскую территорию, ждала, похоже, та же участь – ей предстояло стать неотъемлемой частью Румынии. В моем сознании мелькнули апокалиптические видения. Паоло возьмется за румынский язык и однажды в жару попросит купить не «gelato», а «ынгецате». Елена тоже за что-нибудь возьмется. Страстный любовник из Бухареста внушит ей почтение к Древнему Риму. Любовь к античности – что может быть прекрасней?

Вэреску не унимался. Под грохот рвущихся в парке петард Великая Румыния расползалась по глобусу, занимая понемногу Кавказ и упираясь правым боком в Грузию. Левым – в неведомый мне Воронеж (название типично румынское, подчеркнул бессарабец). Без оговорок, однако, не обошлось.

– Пока о грядущих завоеваниях нам нужно, увы, помалкивать.

– Почему? – не понял я великорумынской скромности.

– Большая политика, – объяснил мне со вздохом Вэреску. – Наши, так сказать, союзники, вы понимаете, я о ком…

– Честно говоря, не совсем.