Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Русский князь – Бруно фон К. называл его Джимом, – получив недельный отпуск в своем немецком ведомстве, прибыл на Южный берег Крыма со своеобразной инспекцией и был в целом удовлетворен состоянием фамильного имения в районе Алушты.

– Надобно признать, я ожидал гораздо худшего. Остается получить разрешение от министерства по делам восточных территорий. Люди, правда, теперь не те. Особенно молодежь. Но это, я так думаю, дело вполне поправимое.

Я не совсем уразумел, на что именно должно было дать разрешение министерство по делам восточных территорий. Вряд ли оно занималось вопросами реституции отобранной большевиками русской земельной собственности. Быть может, князь Джим имел в виду аренду или функции управляющего? И как он собирался поправить ситуацию с людьми? Впрочем, тут-то вариантов не предвиделось. Борьба с саботажем была поставлена в Крыму на высоту.

После рассказа об алуштинском имении – князь Волконский рассказывал не нам, а своему другу Бруно фон К., в то время как мы трое вежливо молчали, – последовало не менее волнующее повествование о судьбе коллекции старопечатных польских книг. Эту коллекцию его отец, бывший до первой войны депутатом русского парламента от русского населения одной из нерусских губерний, сумел после русской революции успешно вывезти во Францию.

– Я их обнаружил в полном порядке, в доме, ныне занятом немецкими войсками. Один немецкий офицер, барон фон Б., помог перевезти ящики на военном грузовике в замок моего французского друга.

– Маркиза де ла Ш.? – спросил Волконского фон К. Князь Джим с готовностью подтвердил.

И они заговорили об общих родственниках и знакомых рангом не ниже графского (упомянутый барон фон Б. общим знакомым не был). Нас окончательно перестали замечать. Новой темой стала предстоящая свадьба принцессы Марии Адельгунды Гогенцоллерн и его королевского высочества принца Константина Баварского («in Bayern», а не «von»). Количество известных двум аристократам частностей и сплетен потрясло бы даже репортера светской хроники.

Грубер начал выказывать признаки раздражения и в какой-то момент, словно продолжив прерванную беседу, громко заговорил со Швенцлем о Витгенштейне и каком-то неведомом мне пражском Якобсоне, скорее всего еврее. Швенцль охотно его поддержал. Не разбираясь в филологических тонкостях, я тем не менее ожесточенно закивал, удовлетворенно замечая краем глаза, как вытянулись лица у обладателей княжеской крови. От Якобсона, посредством непонятой мною цитаты, Грубер умудрился перейти к современнейшей русской поэзии.

– Лично мне этот Маяковский очень даже нравится! – решительно заявил он и уставился князю Джиму прямо в глаза. Тот испуганно вздрогнул и поглядел на Грубера, как на змею размером с анаконду и на бомбу с часовым механизмом. – Живи он в Германии, он стал бы певцом национальной революции. У него, кстати, есть кое-что и о Крыме. Эвакуация Севастополя, двадцатый год… Помните, Дитрих, занятную поэмку? О революции и Гражданской войне. Как же она называется? Черт…

– «Хорошо»?

– Да, разумеется! «Хорошо» – и это на самом деле неплохо.

И Грубер, небрежно вылив в рот содержимое рюмки, разразился русскими стихами, крайне неприятными для Джима Волконского. Почему – я понял на следующий день, когда зондерфюрер мне их перевел.

От родины
в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
в Дарданеллы узкие,
плыли
завтрашние галлиполийцы,
плыли
вчерашние русские.

Князь Джим побледнел. Фон К. ничего не понял, но за компанию – вот она, классовая солидарность – сделался бледным тоже. Грубер же, вполне собой довольный, принялся рассказывать мне и Швенцлю о своей командировке в Ленинград, о Ленинградском отделении Академии наук СССР и о Ленинградской консерватории. При этом «Ленинград», в различных сочетаниях и с различными суффиксами, прозвучало не менее двадцати раз, наряду с аббревиатурами РККА, РККФ, наркомат и Осоавиахим.

В какой-то момент фон К. содрогнулся всем телом, как будто проглотивши кость. Князь Волконский сделался чертовски любезен. Пил вино, рассказывал анекдоты, чуть ли не обнимался с Грубером и пел непонятно зачем «Германия выше всего». Мне стало немного стыдно – чудные ребята, компанейские, свойские, до чего же я был к ним несправедлив. Пожалуй, в аристократах и в самом деле есть что-то такое… Врожденное, чего у нас, простых смертных, не будет уже никогда. Как жалко, что это уходит. Бедная наша Европа, скоро она превратится в Америку.

Из мемуаров князя Якова Волконского «Былое. Т. 3. Распятая Европа» (Лондон, 1978)