Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)

В пятидесяти ярдах от места схватки стоял крестьянский домишко. Крестьянин, потревоженный выстрелами, цоканьем копыт и звоном сабель, выбежал из дому. Мы увидели, как он застыл на месте, со страхом и изумлением глядя на императора. Мы приказали ему позаботиться о мертвых и о лошадях. Еще я подумал, что лучше оставить Виолетту ему на попечение, а самому пересесть на серого жеребца Монтлюка, потому что мою лошадь он мне отдаст беспрекословно, а чужую, возможно, попытаются придержать. Кроме того, рана Виолетты требовала ухода, а нам предстоял долгий обратный путь.

Поначалу император не был слишком многословен. Вероятно, гибель Депьена и Тремо давила на него. Он всегда был сдержанным человеком, а в это время, когда час за часом приходили известия об очередном успехе врагов или предательстве друзей, он меньше всего был расположен к веселой беседе. Тем не менее, подумав, что бумаги, которые он ценил так высоко, спрятаны у него на груди, а еще несколько часов назад казалось, что они безвозвратно утеряны, я решил, что после того, как именно я вернул их хозяину, могу ожидать некоторого уважения. Очевидно, та же мысль посетила и императора, и как только мы свернули с главной дороги на лесную тропу, он рассказал мне то, что я более всего желал бы услышать.

– Что касается бумаг, – начал он. – Как я уже говорил, никто, кроме вас или меня, не будет знать, где они спрятаны. Мой мамелюк принес лопаты к голубятне, но больше я ничего ему не сказал. План привезти бумаги из Парижа родился в понедельник. Три человека знали о нем: женщина и двое мужчин. Женщине я доверяю безоговорочно. Кто из двоих мужчин предал меня, я пока не знаю, но думаю, что выясню уже очень скоро.

Мы продвигались в тени деревьев. Император щелкал хлыстом по сапогу и раз за разом нюхал табак – как всегда, когда был взволнован.

– Вы, безусловно, удивлены, – произнес он после длительной паузы, – почему эти негодяи не остановили карету в Париже, вместо того чтобы подстеречь ее в Фонтенбло.

Говоря по правде, я об этом как-то не подумал. Однако я не желал показаться глупее, чем меня считал император, и подтвердил, что действительно удивлен.

– Если б они поступили так, то вызвали бы грандиозный публичный скандал и рисковали бы провалить всю затею. Тайник в карете невозможно обнаружить, не разобрав ее на части. Он спланировал операцию прекрасно. Он всегда планирует прекрасно, да и выбрал хороших исполнителей. Но мои их превзошли!

Я не стану, друзья мои, повторять вам все, о чем говорил император, пока мы медленно продвигались вперед вдоль темных деревьев и через огромный лес под серебристым сиянием луны. Я навсегда запомнил каждое его слово. Прежде чем умереть, я хотел бы записать их, чтобы потомки прочли слова великого человека. Император откровенно рассказывал о своем прошлом, меньше – о будущем, а также о преданности Макдональда и предательстве Мармона. Он вспоминал о маленьком Римском короле с такой же нежностью, с какой обычный человек говорит о своем единственном ребенке, и, наконец, о своем тесте, австрийском императоре {119}, который, по его мнению, защитит его от врагов. Я же молчал, хорошо помня, что своими рассуждениями уже раз навлек на себя его упреки. Я ехал рядом и никак не мог поверить, что великий император, человек, один только взгляд которого вызывал у меня трепет, делится со мной самым сокровенным. Его слова грохотали у меня в голове, как копыта скачущего в атаку галопом эскадрона. Вероятно, после всяческих словесных изысков и придворной дипломатии он находил облегчение в такой беседе, когда можно излить душу простому солдату вроде меня.

Так мы с императором – и через много лет я счастлив и горд, что имею основание произнести вместе эти два слова, – я и император медленно ехали через лес Фонтенбло, пока наконец не добрались до голубятни. Справа от полусгнившей двери прислонились к стене три лопаты. Когда я увидел их, мне на глаза навернулись слезы: я вспомнил тех, для кого они предназначались. Император взял одну, а я – другую.

– Поторапливайтесь, – сказал он. – Иначе мы не успеем добраться во дворец до рассвета.

Выкопав яму, мы вложили бумаги в пистолетную кобуру, чтобы уберечь от сырости, опустили ее на дно и засыпали землей. Затем аккуратно разровняли землю и прикрыли сверху тяжелым камнем. Осмелюсь заявить, что император никогда не работал руками с тех пор, как молодым артиллерийским офицером рыл траншеи при осаде Тулона {120}. Он то и дело промокал пот со лба шелковым носовым платком.

Из голубятни мы вышли с первыми лучами утреннего солнца, пробивавшимися сквозь мощные деревья. Император положил руку мне на плечо, а я приготовился помочь ему сесть на коня.

– Мы оставили бумаги здесь, – торжественно сказал он. – Я желаю, чтобы здесь же осталась и сама мысль о них. Пускай эти воспоминания сотрутся из вашей памяти и оживут только тогда, когда вы получите подписанный лично мной приказ, скрепленный моей печатью. Теперь же вы обязаны забыть все, что случилось.

– Я уже все забыл, сир, – ответил я.