Подземелья Ватикана

-- Мой молодой друг... вы мне позволите называть вас так?.. Мне кажется, я нашел свою новую книгу! То, как вы отзывались в Париже, пусть даже слишком резко, о "Воздухе Вершин", позволяет мне думать, что к этой книге вы уже не отнесетесь равнодушно.

Его ноги исполнили нечто вроде антраша; платок упал на пол; Лафкадио поспешил его поднять и, нагнувшись, почувствовал, что рука Жюлиюса тихо легла ему на плечо, совершенно так же, как когда-то рука старого Жюста-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.

-- Я еще так мало вас знаю, -- сказал Жюлиюс, -- но сегодня я не могу не говорить с вами, как с...

Он запнулся.

-- Я вас слушаю, как брата, мсье де Баральуль, -- ответил Лафкадио, осмелев, -- раз вы меня к этому приглашаете.

-- Видите ли, Лафкадио, в той среде, в которой я живу в Париже, среди всех тех, с кем я встречаюсь: светских людей, духовенства, писателей, академиков, мне положительно не с кем поговорить, то есть не с кем поделиться теми новыми мыслями, которые меня волнуют. Потому что, должен вам сознаться, что, со времени нашей первой встречи, моя точка зрения коренным образом переменилась.

-- Тем лучше, -- дерзко заметил Лафкадио.

-- Вы не можете себе представить, вы, человек посторонний нашему ремеслу, насколько ошибочная этика мешает свободному развитию творческого дара. И этот роман, который я теперь задумал, меньше всего похож на мои прежние романы. Той логичности, той последовательности, которой я требовал от своих героев, я для большей верности требовал прежде всего от самого себя: и это неестественно. Мы готовы уродовать самих себя, лишь бы походить на тот портрет, который сами себе придумали; это нелепо; поступая так, мы рискует исказить лучшее, что в нас есть.

Лафкадио продолжал улыбаться, предвкушая и узнавая отдаленное действие своих собственных, когда-то им сказанных, слов.

-- Сказать ли вам, Лафкадио? В первый раз я вижу перед собой открытое поле... Понимаете ли вы, что это значит: открытое поле? Я говорю себе, что оно таким было и раньше; я твержу себе, что таково оно всегда и что до сих пор меня связывали только нечистые карьерные соображения, счеты с публикой, с неблагодарными судьями, от которых поэт напрасно ждет награды. Отныне я ничего ни от кого не жду, как только от себя. Отныне я жду всего от себя, я жду всего от искреннего человека; и требую чего угодно; потому что теперь я предчувствую в себе самые удивительные возможности. И так как это будет всего лишь на бумаге, я могу дать им волю. А там посмотрим!

Он тяжело дышал, откидывая назад плечо, приподымал лопатку уже почти как крыло, словно его душили новые недоумения. Он глухо продолжал, понижая голос:

-- И так как они меня не желают, эти господа академики, я хочу дать им веские основания, чтобы меня не допускать; ибо таковых у них не было . Не было.

При этих словах его голос стал вдруг почти пронзительным; он умолк, потом продолжал, уже более спокойно:

-- Итак, вот что я придумал... Вы меня слушаете?

-- До самой души, -- отвечал, все так же смеясь, Лафкадио.

-- И следуете за моей мыслью?

-- До самого ада.

Жюлиюс опять смочил платок, опустился в кресло; Лафкадио сел напротив верхом на стул.

-- Речь идет о молодом человеке, из которого я хочу сделать преступника.

-- В этом я не вижу ничего трудного.

-- Как так! -- сказал Жюлиюс, полагавший, что это как раз и трудно.

-- Да кто же вам мешает, раз вы романист? И раз вы придумываете, кто вам мешает придумывать все, что угодно?

-- Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я это должен обосновать и объяснить.

-- Обосновать преступление нетрудно.

-- Разумеется... но именно этого я и не хочу. Я не хочу обосновывать преступление; мне достаточно обосновать преступника. Да, я хочу, чтобы преступление он совершил бескорыстно; чтобы он пожелал совершить ничем необоснованное преступление.

Лафкадио начинал слушать внимательнее.

-- Возьмем его совсем еще юношей; я хочу, чтобы изящество его природы сказывалось в том, что его поступки по большей части -- игра и что выгоде он обычно предпочитает удовольствие.

-- Это, пожалуй, встречается не так уже часто... -- нерешительно вставил Лафкадио.

-- Не правда ли? -- воскликнул восхищенный Жюлиюс. -- Добавим к этому, что он любит себя сдерживать...

-- Вплоть до притворства.

-- Привьем ему любовь к риску.

-- Браво! -- сказал Лафкадио, все более потешаясь. -- Если он вдобавок умеет прислушиваться к тому, что ему нашептывает бес любопытства, то я считаю, что ваш воспитанник вполне созрел.

Так, подпрыгивая и перескакивая друг через друга, они принялись как бы играть в чехарду.

Жюлиюс. -- Я вижу, как он сначала упражняется; он мастер по части мелких краж.

Лафкадио. -- Я часто задавал себе вопрос, почему их так мало бывает. Правда, случай украсть представляется обыкновенно только тем, кто не нуждается и не подвержен искушению.

Жюлиюс. -- Кто не нуждается; он из их числа, я уже сказал. Но его прельщают только такие случаи, где требуется известная ловкость, хитрость...

Лафкадио. -- И которые представляют некоторую опасность.