Поединок

— Что ты плетешь?! Ты подумай — что ты плетешь?! — взрываюсь в справедливом негодовании, но неожиданно, вместо того чтобы продолжать надрывать глотку, замолкаю. Просто мне вдруг очень отчетливо передается боль этого несчастного существа, я понимаю, до чего же плохо сейчас Настюхе.

Подхожу к ней, отбежавшей во время истерики на несколько шагов, беру ее плачущее лицо в свои закоченевшие ладони, покрываю щеки, глаза, губы поцелуями и горячо шепчу:

— Ну что ты, милая, ну как ты могла такое обо мне подумать? Ведь мы с тобой — одно целое, две половинки. И скоро нас будет трое, мы будем жить семьей. Квартира от нас никуда не денется, мы купим себе попроще и подешевле, а деньги нам вернут, вот увидишь — вернут. Завтра же. Я тебе обещаю. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Домой, точнее на прежнюю, проданную, квартиру, мы приезжаем еще затемно. На лестничной площадке и ниже на протяжении двух маршей — следы размытой грязи, словно здесь хорошенько повозюкали пропитанной грязевой жижей тряпкой. Вот это номер! Дверь в бывшую Настюхину квартиру — новая. Отделанная деревом, за которым наверняка — броня, из автомата не продырявишь. Такую дверь можно только взорвать, выворотив стены. Два замка, в центре — широкий глазок, возможно даже — окуляр видеокамеры.

Настюха разглядывает эту неприступную заслонку своей квартиры — своей бывшей квартиры — с неподдельным ужасом, даже трогает ее ладонью: не померещилось ли. Нет, Настя, это не галюны, и ничего тут не попишешь. Прав у тебя на эту квартиру — никаких…

— Но там же вещи… мебель… — шепчет Настя.

— Отдадут. Зачем они им?..

Действительно, к чему богатым наш скудный и убогий скарб! Он и нам-то не слишком нужен, а уж им — и подавно. Разве из кухонной утвари кое-что прихватить, да предметы личной гигиены — белье, одежду. Кровать, наконец. А все остальное — пустой хлам. А вообще, конечно, жутковато. Жил человек, жил, считал эти стены своими собственными, родными, а в один прекрасный миг его из них вышвырнули и отгородились железной дверью. Мне обстановка квартиры — до фонаря, ее даже не продать — транспортировка дороже обойдется, а Настюхе она дорога, наверное, тем, что с нею было связано за прошедшие годы жизни — пусть не такие гладкие и счастливые, как у других, но все же — прожитые, пропущенные сквозь себя.

Кнопка звонка, к удивлению, прежняя. Настюха смотрит на нее как на живого свидетеля минувшей жизни и, решившись, утапливает. Голос звонка, не вяжущийся с новой дверью, — тот же. Выждав с минуту, Настюха звонит еще трижды, длинными трелями. В ответ — безмолвие. На всякий случай — больше для самоуспокоения, чем надеясь на результат — Настя пробует подергать дверную ручку. Тщетно. Бронированный массив неколебим.

— Что же теперь делать? — спрашивает словно у самой себя Настюха.

— Поедем на новый адрес, — коммуналкой или комнатой, то есть своими именами, назвать предназначенное нам теперь жилье язык не поворачивается. — Документы ведь, ты говоришь, они не взяли? Купчая есть на комнату? Ну-ка посмотри.

Купчая цела. На кой она бандюгам? С этой бумагой можно смело вселяться в новое жилище. А мебель и шмотье перевезем в другой раз. Когда вернем хотя бы часть денег: не засаживать же в это скорбное мероприятие оставшуюся пару сотен.

В коммуналку мы попадаем не запросто: приходится звонить в дверь на все лады, прежде чем за нею слышатся неторопливые шаги, а потом — испуганно-недовольный мужской голос:

— Кто там?

Дверь в нашу комнату открывается без затей: замок из нее вырван вместе с мясом и ручкой, дыра размером с кулак — сквозная. Комната — пуста. Должно быть, ее прежний хозяин, видеть которого мы имели удовольствие у нотариуса, умудрился продать даже ту рухлядь, которая, надо полагать, ее наполняла. Нет даже примитивных занавесочек, не говоря уже о шторах: окно зияет чернотой. И только в углу валяется изрядно помятый телами и временем матрац в каких-то подозрительных подтеках. Хорошо хоть лампочка цела. Хотя зачем она тут, все равно освещать нечего. Ну, хоть не так страшно в пустой, незнакомой и совершенно неуютной комнате.

Цинга, скотина, не спешит на работу. Небось обдолбился с вечера так, что от постели не отлипнуть. Жду его уже час, если не больше. Ничего, придет, никуда не денется. Я злой, но терпеливый. Главное сегодня — не сорваться. Нервы, естественно, ни к черту, но все же нельзя дать бандитам понять, что я сломлен и перепуган так, что еще чуть ткни меня — и обделаюсь окончательно. Нет, надо, чтобы они видели: я спокоен, как удав, — кажется, кстати, Удавом кличут какого-то их видного авторитета. Спокоен, а стало быть, готов к серьезной борьбе.

А вот и Цинга. На тачке подкатил. На роже — следы подушки. Наверное, даже чаю попить не успел: как же, клиентов поутру кумарит, самое рыбное время. Вон они, в сторонке ждут его. Только я сегодня — вне очереди. Я — не за товаром, мне только поговорить. Так что, ребята, потерпите чуток.

— Здорово, Цинга.

— Привет, — как ни в чем не бывало тянет руку.

Может, он и не знает ничего. А возможно, получил какой-нибудь особый инструктаж на мой счет.