Поединок

Свободной рукой хватаюсь за шконку. Дубачина, покраснев то ли от злобы, то ли от натуги, все сильнее тянет меня за руку. Но и у меня есть еще силенки. Понимая, что таким макаром меня от шконки не оторвать, корпусной дергает руку до того резко, что, кажется, хрустят кости. Но я удерживаюсь за поручень. Тогда начинающий уже звереть попкарь буквально повисает на моей вцепившейся в шконку руке. Но тщетно: вцепился я намертво, такому дохляку нипочем не оторвать. Только корпусной берет не силой, а умением. Тяжело дохнув на меня чесночно-водочным перегаром, словно используя это как своеобразный наступательный прием, он выкручивает мою свободную руку за спину — и резко подтягивает к затылку. Дикая боль пронзает мое тело от плеча до поясницы, на мгновение даже темнеет в глазах — и я выпускаю спинку кровати из безвольно разжавшихся пальцев. Воспользовавшись моим полушоковым состоянием, корпусной, старательно пыхтя и продолжая проводить болевой прием, что дает ему возможность орудовать моей заломленной рукой как рычагом, быстро выводит меня в коридор. Второй дубак поспешно захлопывает дверь камеры, словно опасаясь, чтобы в коридор не повыскакивали другие узники, и, погремев засовом и ключами, выворачивает мне вторую руку. От невыносимой боли я сгибаюсь в пояснице и ору на весь коридор — так, что вопль мой отзывается эхом где-то в хитросплетениях железных переходов. Чуть ослабив хватку, чтобы я мог терпеть боль, один из дубаков бьет меня коленом под зад:

— Пошли, курва. Допрыгался.

Подгоняемый выкручиванием рук, почти бегу вперед — туда, куда меня направляют провожатые.

— Давай его в третий! Слышь, как там тебя?

— Осужденный Лебедев. До утверждения приговора.

— Спета твоя песня, Лебедев. Десять суток трюма получи, а был бы с утверждением — я б тебе все пятнадцать вломил, за борзость…

Третий карцер — он же кандей, трюм, пердильник — известен по тюремным преданиям как самый холодный. Он — угловой. У всех зимой лишь одна стена ледяная, а у третьего — две. Говорят, в суровые морозы стены третьего покрываются инеем. Изнутри. Слава Богу — уже нет морозов. Но холодно все равно: отопления здесь нет, а угловая конструкция дает о себе знать — особенно ночами.

Баланду, едва теплую, дают через день. В пустые дни — хлеб и вода. Топчан, сколоченный из грубых занозистых досок, опускают лишь на ночь, а днем — захлопывают его под замок, прижав к стене. От подъема до отбоя сидеть можно на бетонной тумбе с деревянной крышкой. Стол — и тот бетонный, источающий ледяную безжизненность. Настоящая темница: окна нет даже зарешеченного, свет — тусклый, еле теплится. Кажется, еще немного убавить — и наступит кромешная темень. Стены — грубо наляпанные цементные кочки. Шуба. Чтобы не оставляли писем последователям. Чем? Обыскали так, что более тщательно это сделать уже просто невозможно.

Самое теплое место, да и то, конечно, относительно, — возле двери, но стоит задержаться здесь на десяток минут, как в приоткрываемом волчке раздается нудный голос надзирателя:

— Отойди от глазка.

Ходишь вначале по периметру карцера, затем для разнообразия начинаешь вырезать треугольники, пересекая каменную клетку по диагонали, потом несколько раз присядешь, вытягивая вперед руки — для пущего кровотока, а когда ноги нальются бетонной тяжестью, с силой трешь ладонями по бедрам, размягчая окаменелость мышц и одновременно их разогревая. А едва оцепенение отпустит — снова приседаешь. И вскоре холод отступает. Разогреешься — и вновь на бетонное седалище. Клевать носом да горькую думу думать. До тех пор, пока опять холод не проберет. И — все сначала.

А в полночь надзиратель откроет топчан, что всего лишь позволит сменить вертикальное положение на горизонтальное — и не более того. Ляжешь на шершавые стылые доски, свернувшись калачом, но уже очень скоро продрогнешь. А еще тараканы по телу шныряют. Много их, словно тут пищеблок какой… И опять — ходьба по кругу и по диагонали, приседания, растирания… Ляжешь, натянув рубашку на голову, надышишь широко раскрытым ртом — и успеваешь вздремнуть полчасика, пока не поднимет продравшая до костей стужа… В шесть утра дубак криком «Подъем!» сгоняет с топчана, пристегнув его к стене. И день начинается с вынужденной утренней гимнастики, от которой мышцы болят не меньше, чем суставы от холода.

И наконец однажды утром — через десять суток, а может и через сто, — время слилось в бесконечном плетении однообразных кружев — контролер карцерного блока входит в мою камеру:

— Подъем! Кончай ночевать! Лебедев?

— Юрий Николаевич, — привычно отзываюсь я.

— Захлопни топчан.

Повинуюсь приказу быстро, словно опасаясь, как бы вертухай не передумал.

— На выход… Стоять! Руки за спину! Вперед!..

В камере меня встречают радостными выкриками. Левша пожал руку, заглянул в глаза — не погасли часом? Повел в наш угол. Усадил на шконку. Вывалил на одеяло разной жратвы: