Поединок. Выпуск 4

– А что, ловко ведь?

– Куда как ловко!

– Стоп! – говорю. – Ты что, недоволен чем? Странный у тебя тон сегодня, Андрей Иванович… Пека, что ли, начудил опять?

– Не Пека.

– Тогда не понимаю.

– А чего понимать? Поясни–ка мне лучше, Сергей Саныч, каким образом Михайловский перенес труп из мастерской к себе домой?

Взял я у Комарова папку и, чувствуя, как нарастает во мне глухое раздражение, отыскал нужную страницу и отчеркнул ногтем абзац.

– Читай, – говорю.

– А я читал. Он тут пишет, что уложил труп в мешок и попер его на собственном горбу по людной улице в десять часов вечера аккурат на Восстание, семьдесят шесть. На последний этаж.

В эту минуту задушевный мой друг Андрей Комаров вдруг напомнил мне того Комарова, каким он был в день нашего знакомства, – мрачного и язвительного. Какая, думаю, его муха укусила?

Недолго, однако, занимал он меня загадками.

– Вот что, – говорит. – Послушай меня, Сергей Саныч, и прикинь опосля, что к чему. Улицу Восстания хорошо помнишь?

– Допустим, – говорю.

– Что к пруду ближе – дом или мастерская?

– Конечно, мастерская!

– Чего же он у тебя мешок на квартиру понес? Смекаешь? Да и где он в мастерской мешок взял? Он же дома у Михайловских лежал. Специально сбегал и принес? А? И топорик заодно прихватил, который держал по кухонной необходимости?.. Ты погоди отвечать, я покуда не кончил. Вот смотри, он у тебя сегодня как признает: «…топорик хранился в кухонном столе…» Выходит, что убийство обдумал?.. А коли так, почему он мешок е трупом сразу в пруд не бросил, а снес на чердак и цельную неделю по куску в мешковину обертывал и топил? Семь частей – семь дней…

Если бы рухнула крыша, я и то меньше поразился бы. Простые вопросы Комарова на поверку жирным крестом перекрещивали мою драгоценную версию. Нет, хуже! Они хоронили её по первому разряду – с певчими и панихидой.

«Умышленное убийство, совершенное в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего…» Статья 138 Уголовного кодекса…[8] К черту!.. Умышленное убийство с заранее обдуманным намерением. Из ревности. Особо мучительным способом. За это полагается десять лет. А я ещё жалел его, Михайловского!.. Так вот оно что! Недаром он нынче утром так упрашивал меня поскорее закончить дело и передать его в суд. Тонко рассчитал. По 138–й – предельная санкция – пять лет лишения свободы, а при наличии смягчающих обстоятельств – всего–навсего год исправительно–трудовых работ…

Вспомнились мне тут слова Михайловского, сказанные несколько часов назад:

– Я виноват. Снисхождения не прошу. Каждому – свой крест.

Не внес я их в протокол. И вопрос свой не внес и ответ на него. А спросил я у Михайловского – верит ли он в бога?

– Верю, – говорит. – Я католик. Мой судья – бог. Он один решит, вездесущий и всеблагий, прав я перед ним или виновен. А земной суд – он что? Игрушка в руках божественного провидения. Поэтому и спокоен я, ибо червь есмь, а червю на что земная жизнь?

Ловко сыграл, ничего не скажешь. Католик.

Занятый воспоминаниями, забыл я о Комарове и даже вздрогнул, когда тронул он меня за рукав.

– А? – говорю. – Прости, Андрей Иванович, задумался… Что же, спасибо тебе за науку. Если б не ты… Ни за какие коврижки не прощу себе ошибку эту. Ты представь только: я ему хотел сто тридцать восьмую предъявить…

Покачал Комаров головой.

– Нельзя, – говорит, – сто тридцать восьмую.

– Знаю! Квалифицирую по сто тридцать шестой. За умышленное убийство. На всю катушку.

– На всю?

– Суд решит.

До того разобрал меня гнев праведный, что опять я увлекся. Руками замахал. Папку на пол уронил. Знаменитую свою папку с золотыми литерами «Министерство двора».

– А при чем здесь суд?

– То есть как это?

– А так, – говорит. – Сдается мне, что Михайловский Чернышева не убивал. Не убийца он – так я, Сергей Саныч, располагаю.

ГЛАВА 15

Молчали мы минут десять, не меньше. Комаров сумрачно попыхивал папироской и не делал попыток заговорить, а я бессмысленно листал белые, голубые, бледно–розовые бумажки в папке – все эти протоколы допросов и экспертиз, опознаний и обысков, постановления о выемках и аресте…

По совести говоря, мелькнула у меня отчаянная мысль – швырнуть папку в мусорную корзину, хлопнуть дверью и напиться в ближайшем подходящем месте. А там – хоть трава не расти. Не поручусь, что я не поступил бы так, но реализацию замысла значительно осложняло полное отсутствие материальных возможностей. Продовольственными карточками ведал у нас Пека, а денег лично у меня имелось в наличии копеек двадцать или около того.

Догадался, видимо, Комаров о моем состоянии и встал.

– Пойду, – говорит. – Ты, Сергей Саныч, не того, ты не расстраивайся.

– Утешаешь?

– Считаешь, что не стоит?

– Если Михайловский не убийца, то я кто? Дурак дураком с холодными ушами? Дырка от бублика? Пень осиновый?

Натянул Комаров кепку на голову и пошел к дверям.

– Подожди! – говорю. – Что ж ты молчишь?

Остановился.

– А чего говорить? Ты сам себя назвал, кто ты есть.

И вышел.

И остался я один.

И опомнился…

Собрал я свою папку и – к прокурору.