Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

 Кругом гремучие пожары
 краснели. В городе самом,
 меж светлым морем и холмом,
был ропот, шепот, праздник ярый.
Тут — оглушительная мгла,
там — выкрик пламени. Тут — ссора,
а там — убийство. Без разбора
сцеплялись голые тела
 в книгохранилище громадном,
 где пировали палачи,
 монахи, женщины. В ночи,
 на улицах, во мраке смрадном, —
что, что там рдело до утра —
 вино ли, злобные глаза ли,
 иль только искры от костра?
 Бог весть! Во храмах псы лизали
окровавленный мрамор плит,
 и человек освобожденный
так поступал, как повелит
 зверь вожделенья пробужденный…
(И лишь танцовщица одна
 порою, глядя из окна
 в лиловый сумрак, да на звенья
созвездий в сонной вышине,
 полна внезапного сомненья,
 дивилась маленькой луне,
такой же скромной, как бывало,
и смутно думала: как знать?
Но, звякнув бусами, опять
кого-то в губы целовала…)

xxxi

Так было… Город роковой,
огонь и мрак, уж неживой,
певец окинул грустным взором,
и поутру, и в тишине
к своим лесам, к своим озерам
вернулся с песней о луне…

xxxii

За горем — горе: царь соседний
напал на падшую страну,
разбил с налета храм последний,
и в унизительном плену
угасло буйственное племя.
Несбережливо злое время —
и в наши дни на месте том,
в золотозвездном, юном поле,
меж серым морем и холмом,
поросшим вереском, в неволе
у строгой вечности лежат
глухие глыбы, и зажат
в какой-то щели куст цветущий,
и льется холод старины,
однообразный и гнетущий,
сквозь тень душистую весны.
Кой-где торчат еще упрямо
обломки рухнувшего храма,
чернея сухо над травой,
как обгорелые поленья.

xxxiii

Стремительные поколенья!
Потух, остыл их век живой.
Так стынет пламенная лава…
Забыта сладостная слава
их первых странствий, гулких битв,
и суеверные науки.
Умолкли песен и молитв
неповторяемые звуки,
и лишь волнует тишину,
цветы целуя, ветер плавный…
Там проезжал я, скиф бесславный, —
и вспоминал свою страну.

20–28. VI. 20

Крым