Поэмы. Драмы

Сияет светлый луг пред городом прекрасным;
Как утро хорошо под этим небом ясным!
Как воздух чист и свеж! Как сладок ветерок!
Приветлив и пригож каштановый лесок;
Повсюду пышные сады, усадьбы, нивы...
И как же ль люди не счастливы!
Взгляните: из темниц и башен городских
Не граждане ль влекут сто сограждан своих,
В оковах, но свободных от боязни,
Священников, Христовых верных слуг,
На этот самый светлый луг,
Чтоб мученической предать их казни.
Свободен, без оков, шагает Жид средь них;
Он некоторых знал в Париже прежде, —
Вот почему он в суетной надежде,
Что увлечет хоть этих. Например,
Он руку подал бледному аббату,
Лет тридцати.
«Лизету мне и хату!»
Я ваши песенки, Лельер, не позабыл.
Тогда — вы как же были милы,
В сарказме вашем сколько было силы,
Как бредни поднимали вы на смех!
И что таить? да и таить-то грех:
Вы поклонялись шалуну Вольтеру
И славили везде естественную веру.
И вас ли вижу здесь, любезный мой аббе,
Клянусь, к живой моей печали?
Как в сонм фанатиков безумных вы попали?
И с ними вы ль одной обречены судьбе?
Ей-богу, это странно, это ново!
Но полномочье от Карье
Есть у меня; скажите только слово:
«Я не христьанин!» — буду сам без головы,
Когда не тотчас же свободны вы».
И вот закованные руки
С усильем на небо Лельер
С молитвой тихою, безмолвною простер.
«Я христианин, — он сказал. — Мне муки
За бога своего и спаса и Христа
Принять такая честь, которой, окаянный,
Я бы не стоил никогда.
Но он

, мой пестун постоянный,Он, верный пастырь мой, бежавшую овцу,
Уж погибавшую, нашел в степи ужасной,
На рамо возложил и, в день святый и ясный,
Принес обратно к своему отцу.
Молюся, доктор, чтоб и вас нашел спаситель».

«Sancta simplicitas,[115]

-подумал соблазнитель. —Вот молится, чтоб Вечный Жид
Покаялся!» Но вместе тайный стыд
Почувствовал и отошел смущенный.
Достигли места. Тыл к реке прижат
Глубокой и заране раздраженной,
Что вновь ее телами отягчат.
И, собственную жизнь от выстрелов спасая,
Тут расступилась стража городская
И, глаз с страдальцев не спуская,
Построилась поодаль по бокам:
А там, а там —
Противу них, по манию злодея,
Готова адом грянуть батарея...
В руках солдат дымятся фитили;
Но грохотом еще не дрогла грудь земли,
И молнии смертей еще не засверкали,
И медлит пасть на осужденных рок:
Не миновал еще тираном данный срок
И могут все еще, без горя, без печали,
Свободные, назад идти в свой дом,
А только бы рассталися с Христом
И увещаниям Жида усердным вняли.
К тому, к другому он с рассудком и с умом,
С доводами и просьбами подходит,
Но только ужас он на всех наводит,
И все бегут его, огородясь крестом;
Иной же говорит: «Отыди, муж жестокой!
Что так моей души ты ищешь одинокой?»
Тут бледный Агасвер, отчаянный игрок,
Не испытав такого срама сроду,
Стал тасовать свою последнюю колоду.
Он смотрит: молится дрожащий старичок;
Взглянул: епископ, в фиолетовой одежде;
Припомнил: он знаком и с ним был прежде;
К нему подходит в суетной надежде:
«Как? Вас ли, monseigneur,[116] я вижу? Вы ли то?
В нотаблях были вы: встречались мы в Версали...
Однажды мне с улыбкой вы сказали:
«Здесь о религии не думает никто;
Но галликанской церкви быт
Быть должен сохранен: при нем епископ сыт,
Да есть и лишек на собак сердитых,
По всей окрестности проворством знаменитых,
На английского доброго коня,
И — кое-что на что...» Оставивши меня,
Вы в бойкий разговор за Фигаро вступили...
И после легоньких усилий
Зоилов автора вы в пух, вы в прах разбили...
И ныне — извините — ха! ха! ха!
Не побоясь ни срама, ни греха,
Нас уверяете, что гибнете за веру!
Оставьте пошлому все это лицемеру:
Вы гибнете за ваших псов,
За вашего коня породы чистой
И кое-что за что; вы человек речистый,
Но то оставили без дальних слов.
Я к вашей кстати подоспел защите:
«Философ я, — скажите, —
Я не ханжа» — и вам свободен путь — идите».
И старец покачал седою головой:
«Тяжелый, страшный груз лег над моей душой,
Но видит, знает он, мой послух и свидетель,
Что, скверн и мерзостей бесчисленных содетель,
От бога моего и спаса и Христа
Не отступлюсь я никогда!»
И старец замолчал, и тверд его был голос,
И солнцем озлащен кудрявый белый волос,
И озлащенна борода,
Лучами облит весь. Раздался конский топот,
И вершник закричал: «В народе слышен ропот,
Немедленно к себе
Вас, доктор, просит гражданин Карье,
А для преступников настало время казни!»
— «Я посрамлен попами: без боязни
Все на смерть просятся: я, брат, останусь здесь
И выжду я, чем кончится их спесь...»

Вершник

Здесь?

Здесь вас убьют, застрелят.

Жид

Как эти люди мелют,

А если я хочу застрелен быть, убит?
«У всякого свой вкус», — тот молвил и летит.
«Что ж — доктор?» — вершнику Карье кричит.

Вершник

Ваш доктор — доктор ваш сердит!

Или с ума сошел, или он англичанин...
Твердит: «Я, брат, останусь здесь
И посмотрю, чем кончится их спесь».

Карье

Он англичанин! Ах, я в сердце ранен,

Адепт он Йорка, Питтов он шпион!
А был почти моим домашним он!

Так бормотал Карье: и гадок и смешон

Был изверга трусливый, жалкий стон;
Но вот пришел тиран в остервененье:
«Пошлю я Робеспьеру донесенье,
А пусть теперь с попами сгинет он,
Пали!» И вот, по манию злодея,
Вдруг смертью плюнула и адом батарея,
И с болью дрогла грудь трепещущей земли,
И — половины нет. «Пали!»
И молнии смертей змиями засверкали, —
Все, кроме двух, в кровавый гроб упали:
Епископ молится, и Жид еще стоит.
«Твой англичанин не убит», —
Проконсулу сказали; канонеру
Подъехать ближе он велит
И выстрел прямо в грудь направить Агасверу.
Раздался выстрел: выстрел — хоть куда!
Но только не попал в Жида;
Епископа с земли он поднял, как пророка
Илью великого, и ринул в глубь потока;
А на полете, свысока,
Казалось, длани старика,
Врозь распростертые, всех тех благословляли,
Которые сегодня за Христа
С ним вместе пострадали...
Но взоры всех стремятся на Жида, —
Прямешенько к Карье идет он, невредимый,
Но видимой тоской тягчимый.
Сошлись.

Карье

Ты англичанин?

Жид

Ты...дурак:

Ты разве не взглянул в мои бумаги?

Карье

Куда же ты идешь так смел и полн отваги?

Жид

Куда хочу.

Карье

Тебя я задержу, чудак.

Жид

Нет, не задержишь.

Карье

Это как?

Жид

Нет власти.

Карье

Власти нет!

Жид

Да, так.

Уж в Нант тот въехал, кто сегодня ж, муж кровавый,
Тебя в Париж отправит для расправы.

Сказал; но вдруг поник тяжелой головой

И, будто призрак, он сокрылся за горой.