Поэмы. Драмы

Вот так-то Агасвер
Переплывал моря и реки;
Прошел все земли, все страны и веки
И видел колыбель и гроб племен и вер,
Рожденье и кончину мнений.
Он длинную прошел аллею поколений
И был свидетелем холодным много раз,
Как человечества упадший с неба гений
От смрадного дыхания зараз,
От жадного ножа крамолы и смятений,
От труса и войны, грехов и заблуждений
В смертельных корчах издыхал,
Как пал ходил всемирных превращений
И все его созданья поедал,
Или ж, как он, победоносный гений,
Торжествовал могуществом ума,
И быстро таяла пред блеском света тьма.
Но наступала снова перемена,
И повторялся роковой закон:
Как некогда слова: Мемфис и Вавилон,
Так звуки: Лиссабон, Неаполь, Вена,
Москва, Афины, Рим —
С народной памятной скрижали
Один стирались за другим
И темной притчею столетий дальных стали.
Британец гордый уступил волкам
Свой белый остров, торжище вселенной;
Развалин грудой стал Париж надменный;
Вновь океан шумит и воет там,
Где полуночная Пальмира
Влекла к себе и страх, и взоры мира.
Иные стали слышны имена:
В замену старых, новые державы
Блеснули под луной одним мгновеньем славы;
Но след и их исчез, как след пустого сна,
И вот последняя настала перемена...
И вдруг среди померкнувших небес
Уж не было ни солнца, ни чудес,
И стала грязью радужная пена;
И пролетела жизнь земли, как миг:
Конца всех странствий Агасвер достиг.

Люди все почти легли

В лоно матери-земли;
Даже человека голос
Раздается редко где...
Как в забытой борозде
Иногда и в зиму колос
Уцелеет, одинок, —
Так, пойдет ли на восток,
Путь прострет ли к полуночи,
Мог не часто в оный век
Человека встретить очи
Одинокий человек.

И брани умолкли, и слышанья браней,[117]

Мечи еще целы, но нет уже дланей;
Нейдет ниоткуда кровавая рать:
Уж не за что брату на брата восстать.
Последняя вскоре зажжется денница:
Наш шар совершил свою жизнь и судьбу;
Простерлась архангела с неба десница,
И взять он готов роковую трубу...
Затрубит, — и мрачного, хладного гроба
Отверзнется с треском немая утроба;
На грозный его, повелительный зов
Застонет земля — и родит мертвецов.

И тот, кто был распят, и проклят, и поруган,

Тогда появится средь светлых облаков,
Средь сонма ангелов, своих святых рабов, —
И затрясется ад — его судом испуган.
И приближался час, когда приидет он;
Без остановки, без препон,
На шумных крыльях к неминучей цели
Земля летела; люди все редели...
И оставался наконец
Единственный из миллионов;
Не сын, не брат он, не отец:
Он пережил паденье тронов,
Наук, искусств и городов,
И видел он возобновленье
Болот и дебрей, и лесов,
Где блеск, и лоск, и развращенье
Когда-то пировали пир...
С чего? — не все ль равно? а мир
Одряхший пред своей кончиной
Весь стал пустынею единой, —
И в той пустыне заползли,
Взвились и забродили снова,
Воскреснув, первенцы земли...[118]
Их кости крыла гор основа,
И омывал безмолвный ход
Таинственных бездонных вод,
Которых глуби лот не знает,
Которых сна не возмущает
Дыханье бурь и непогод...
Но потряслись и глубь и горы,
И выступает во все поры
Пред смертию планеты пот —
И с ним чудовища,[119] — и вот
Их видят человека взоры.
Оживший мамут зашагал;
Летяг уродливое племя
Вдруг зашныряло; в то же время
Сто щуп до облаков подъял
Полип, подобье Бриарея;
Под тяжестью морского змея
Кипит и стонет гневный вал.
Здесь птеродактиль, ящер-птаха,
В тяжелом воздухе кружит;
Там движется огромный щит —
То в десять сажень черепаха.
И без клеврета человек
Меж них, меж тварей разрушенья,
И жаждет он успокоенья,
И вопит: «Без конца мой век!»

Но между тем уже притек

Тот вечер, за которым дня светилу
Над мертвым миром не всходить:
Допрядена подлунной жизни нить,
И канет труп земли в бездонную могилу.

Жалок тот, кого сразил

Рок суровый смертью брата;
Тяжела того утрата,
Кто подругу схоронил;
Слез достоин тот и беден,
Кто стоит, один и бледен,
Средь чужих ему людей
Над доскою гробовою —
Всех родимых, всех друзей,
Всех, с кем связан был душою.
Но мучительнее часть
Пережившего отчизну;
Тот же, кто свершает тризну
Над вселенной, должен пасть
Под судьбой невыносимой,
Хоть бы был титанский дух
Для движенья сердца глух,
Каменный, несокрушимый.

Последний человек был муж булатных сил:

Холодный, дерзостный, бесчувственный, надменный;
Жены, детей, друзей, страны родной лишенный,
Он зубы стиснул и — слезы не уронил;
Но предпоследнему закрыл слепые очи,
И что же? — средь пустой и беспредельной ночи,
Как волк неистовый в немой степи, завыл;
А тот его врагом заклятым, горьким был.

И сидит, один и страшен,

Он, единый властелин
Мира трупов и личин:
Были там остатки башен,
Камни, след каких-то стен,
Медь, железо, даже злато;
Город там стоял когда-то,
Но теперь все прах и тлен, —
Нет ему нигде ответа;
С мужем горя нет и пса;
Звезды без лучей и света...
Нет луны, одна комета
Опаляет небеса.

«Ад одиночества, ад однозвучный!

Страшно мне: вырвуся, выбегу вон!» —
Так простонал и дрожит злополучный;
Гул повторил его бешеный стон;
Вдруг замолчал, посмотрел и хохочет;
Белая бездна, слияние рек,
В пропасти черной ревет и клокочет;
Вспрянул последний живой человек,
В зев ее радостно ринуться хочет...

Но кто же за руку его остановил?

Какое вышло вдруг из дебри привиденье?
Мечта ли, или есть в груди его биенье?
Еще ли есть один не мертвый средь могил?
Походка тяжела, как будто истукана,
Который, отделясь от медного коня,
Вдруг стал шагать на зов безумца Дон-Жуана,[120]
В лице нет жизни, нет в очах огня;
Но мышцы, рост и кости великана:
Не горестный, не воющий призрак
В конечный день земли покинул гроба мрак,
Нет, Агасвер бессмертный ждет возврата
Из-за пучины солнцев и светил
Христа, распятого велением Пилата;
Он в этот страшный час к страдальцу приступил, —
И смертный узнает, кого перед собою
Увидел, — и смирился перед тем,
Кто боле всех людей испытан был судьбою:
«Утешься! я тысячелетья ем,
Как свой насущный хлеб ты ел, бывало,
Тот яд, который в миг тебя добил...
Утешься! Нет в тебе моих проклятых сил;
Тебе отдохновение настало».

Так сыну тления нетленный странник рек:

Без жизни пал в его объятья человек;
Тот молча на землю слагает труп недвижный;
На груду камней сел и взор подъял горе,
Навстречу дивной и таинственной заре,
Предвестнице, что сходит Непостижный.1832-1846