Поэтические воззрения славян на природу. Стихии, языческие боги и животные

С тремя глотками Одина согласны три чана или бочки сомы, выпиваемые Индрою перед битвой с демоном Вритрою, и богатырская вода наших сказок, которую трижды пьют сильномогучие витязи во время борьбы своей со змеями. Представление дождя слюною небесных богов и духов основано на старинной метафоре; лингвистическая связь понятий «плевать» и «дождить» указана выше. В гимнах Ригведы говорится об Индре, что чрево его, напоенное сомою, воздымается подобно бурному потоку вод и никогда не иссыхает, как слюна во рту[228]. Оттого со слюной соединяли чародейные и вместе целебные свойства. Наши знахари, произнося заговоры против разных болезней и на изгнание нечистой силы, дуют и плюют по три раза через левое плечо[229] или на все на четыре стороны: «Покуда я плюю, потуда б рабу божьему хворать!» Слюна и дуновение, как символы дождя и ветра, почитаются целебными и предохранительными от злых духов средствами и в Германии, и у новых греков. Человек с дурным взглядом не в состоянии изурочить того, кто после его сомнительных похвал будет отплевываться. Лужичане, для предупреждения худых последствий от испуга, советуют три раза плюнуть или пустить мочу (моча = дождь, см. гл. XIII). В Швеции крестьяне, переходя в потемках через потоки, плюют трижды, чтобы избавиться от дьявольского наваждения. Как ветры рассеивают тучи, а дожди прочищают небо, так, думали, дуновение и слюна могут отстранить влияние демонических сил. Исходя из тех же уст, откуда звучит и речь человеческая, слюна была сближена со словом, получила вещее значение и тем легче могла отождествиться с шумящим дождем. Особенно любопытна в этом отношении сербская приповедка «Немушти jeзик»: пастух спасает от огня сына змеиного царя и несет его к царю-змею. Дорогою говорит змееныш своему избавителю: «Когда придешь к моему отцу – станет он давать тебе серебра, золота и драгоценных каменьев; ты ничего не бери, а проси только немушти jeзик» (способность разуметь язык животных). Пастух послушался совета; царь-змей согласился исполнить его просьбу и сказал: «Раскрой рот!» Пастух раскрыл рот, а змеиный царь плюнул ему туда и молвил: «Теперь ты плюнь мне в уста!» Пастух исполнил приказ, после чего снова плюнул царь, и так трижды плюнули они друг другу в открытые уста; а затем царь сказал: «Теперь ты знаешь немушти jезик, но если тебе дорога жизнь, никому не сказывай про это». Тот же чудесный дар мудрости (= понимания языка животных), по русским и немецким преданиям, достается на долю тем, кто вкусит змеиного мяса или крови, т. е. выпьет живой воды, текущей в жилах змея-тучи. Нельзя не признать за весьма древнее это сопоставление слюны со способностью понимать чужие речи. Как сроднено в языке понятие зрения с понятием света, доставляющего возможность видеть и различать предметы, так точно и понятие слова (звука), излетающего из уст, сроднено с понятием слуха, воспринимающего этот звук: слово, слыть (слую), слава (молва) и слух или слых («слыхом не слыхать», «носится слух» = молва)[230]. Далее, так как произнесенное слово есть не только звук, но и выраженная мысль (гадать = думать в других славянских наречиях значит: говорить, беседовать), то и глагол «слышать» употребляется иногда в значении: разуметь. Чтобы пастух мог слышать = понимать говор животных, всезнающий царь-змей плюет ему в рот, т. е. передает этот говор из уст в уста. «Слюна» (= дождь) здесь символ самого слова (= говора мифических животных, вещающих в грозе). Поэтому в наших сказках слюнам придан дар слова; собираясь в бегство, сказочные герои и героини плюют в углах покидаемой ими комнаты, и эти слюны отвечают, вместо беглецов, на предлагаемые вопросы и тем замедляют погоню. В норвежских и немецких сказках, вместо слюны, дар слова приписан каплям крови. Великан, повествует норвежская сказка, отдал приказ убить королевича и сварить к обеду, а сам растянулся и заснул. Но у великана томилась в неволе девица, которая и спасает королевича; она взяла нож, обрезала ему палец и выпустила на скамью три капли крови. Потом собрали они старые лохмотья, подошвы и всякую дрянь, побросали в котел, а сами убежали. Великан проснулся и спросил: «Готово ли кушанье?» – «Только начало вариться», – отвечала первая капля крови. Великан лежал-лежал, опять заснул и спал еще доброе время; но вот проснулся и опять спрашивает: «Готово ли» – «Вполовину готово», – отвечала вторая капля. Повернулся великан на другой бок и опять заснул и, когда проснулся, еще раз спросил: «А теперь готово?» – «Готово», – сказала третья капля. Он встал, подошел к котлу и, раздраженный обманом, пустился вдогон за беглецами. «Кровь» и «слюна», таким образом, являются во всех преданиях синонимическими выражениями, заменяющими одно другое. Понятно, что вещая кровь и вещая слюна вполне согласовались с идеею о вдохновительном напитке, наделяющем красноречием и поэтическим даром, и потому нет ничего удивительного, что оба означенные представления связаны с медом Квасира[231]. Мудрый Один получает три глотка этого напитка за три ночи, проведенные им в горе с дочерью великана, которая соответствует полногрудой wolkenfrau или windsbrant, преследуемой богом бурь и грозы в дикой охоте. Дождевые тучи олицетворялись прекрасными нимфами, и во время грозы нимфы эти вступали в любовные связи с богом-громовником. По индийскому преданию, амриту сберегали облачные жены (Apas). Согласно со скандинавским сказанием о Гуинлёде, греческий миф повествует, что Зевс добивался любви Персефоны; мать (Деметра) скрыла свою дочь в каменной пещере, но Зевс, превратившись в змею, прокрался туда, обольстил Персефону, и она родила от него Вакха. В скандинавском сказании чудный напиток достается Одину как плод доброжелательства девы, а в греческом фантазия следовала тому древнему воззрению, по которому дождь представлялся рождающимся от сочетания молнии с облаком: Персефона, скрытая в горе, т. е. туча, вступает в связь с Зевсом-змеем, т. е. молнией, и плодом их соития был бог вина: обе вариации мифа о рождении Вакха – эта и выше объясненная – имеют, следовательно, совершенно тождественное значение. Старинный апокриф рассказывает, что Бог по сотворении Адама и Евы позволил им вкушать ото всех плодов, «не повеле (же) ясти виноградного древа, понеже сам Господь того вкусил и в то время бысть сотворена земля украшена». Сатана, завидуя первому человеку, «царствующу в раю в доброте, извернулся червем и прииде к змее и рече ей: пожри мя в себя и внеси в рай»; в раю обвился он «около виноградного древа, и нача сатана змиевы усты глаголати ко Еве: почто не вкушаете виноградного сего древа? и будете убо бози, якоже небесный бог». Адам и Ева вкусили от виноградного древа, «и спадоша с них венцы и одежды светлы». Это не более как переделка древнеарийского предания в библейском стиле; как в скандинавском мифе верховное божество в образе змея или червя отымает у демона-великана скрытый им вдохновительный напиток, так здесь напиток этот (виноградный сок) похищается вследствие козней сатаны, который прокрадывается в райские сады в виде червя; как Один и Зевс соблазняют деву, так сатана соблазняет первую жену. О похищении небесной амриты темными демонами в Ведах упоминается весьма часто; подобными же воспоминаниями богаты и сказания всех других индоевропейских народов.