Поэтическое воображение Пушкина

Приведенные аргументы, таким образом, опровергают утверждение, будто обращение Пушкина к повествовательным жанрам знаменует собой его отход от поэзии или от прежних попыток поэтического самоопределения; напротив, какие бы темы ни лежали на поверхности его нарративных текстов, под ними всегда скрыто стремление – даже навязчивая идея – обозначить себя как поэта. Более того, мое понимание пушкинских двойников ставит под сомнение широко распространенное убеждение, будто внутренний, самый «пушкинский» Пушкин принципиально непостижим вследствие его постоянно смещающихся точек зрения и кажущегося отсутствия в собственных текстах. На мой взгляд, вымышленные персонажи, порожденные этими смещающимися точками зрения, собственно, и есть двойники Пушкина, и, будучи распознанными как авторские самопроекции сродни лирическим героям, – пусть сконструированные, искусственные, опосредованные, – они позволяют заглянуть в самую глубину главных мифопоэтических интересов поэта. Уточню для ясности: важно не столько то, что каждый вымышленный персонаж проливает свет на своего создателя, важна, скорее, постоянная потребность Пушкина создавать таких персонажей в разные периоды творчества и в самых разнообразных жанрах. Важна инвариантность (и вариативность) сюжетов и идеологических схем, в которые он встраивал этих персонажей, – все это позволяет понять, каким он на самом деле был как художник в глубочайшем смысле этого слова[150]. Таким образом, своими аргументами я пытаюсь сократить привычный разрыв между романтическим и постмодернистским подходами к Пушкину: я нахожу романтическое «единство поведения» [Лотман 1975: 33] или, скорее, единство пушкинской поэтической личности и психики именно во множественности авторских двойников, которых он вводит в бесконечно вариативные миры, созданные его творческим воображением[151]. Иными словами, Пушкин может, согласно знаменитой классификации И. Берлина, выглядеть бесспорной лисой, однако при ближайшем рассмотрении оказывается замаскированным ежом[152]. Иначе говоря, под полифонией разнообразных пушкинских героев скрывается приглушенный, потайной объединяющий монологизм – за множеством вымышленных персонажей стоит один всесильный лирический герой, который, подобно кукловоду, заставляет плясать собственных двойников.

«Кукловод» Пушкин подобен естествоиспытателю; тщательность, с которой он создает множество двойников, варьируя одно из качеств или их набор, напоминает научный эксперимент, где разнородные персонажи служат контрольными образцами в поиске ускользающего, таинственного внутреннего «ядра» его поэтического существа. Действительно, вполне можно представить, что Пушкин, воспитанный в духе Просвещения, проводил такие «эксперименты» сознательно и намеренно и что как поэтические, так и научные опыты были в его понимании равным образом призваны отыскать основополагающие истины о человеческой личности и судьбе. В самом деле – и тексты его пестрят замечаниями о близости художественного и научного поиска. В «Моцарте и Сальери», к примеру, Сальери поверяет гармонию своей музыки надежной алгеброй:

…Поверил
я алгеброй гармонию.
Тогда уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.

И хотя художественный талант Сальери может оцениваться ниже, чем гений Моцарта, сам он выражает здесь мысли своего создателя, который пишет в «Возражении на статью Кюхельбекера в “Мнемозине”» (1825–1826) о сходстве поэтического и математического постижения мира: «Вдохновение — есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных. Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии» [VIII: 29]. Сходным образом в последней части неоконченной статьи «Опровержение на критики» Пушкин указывает на подлинную солидарность между писателями и учеными: и тем и другим судьбой предназначено идти в авангарде человеческого знания, обрекая себя на больший риск[153]. Косвенной демонстрацией серьезного интереса Пушкина к естественным наукам отчасти служит наличие в его библиотеке книг по астрономии, топографии, статистике и медицине [Кишкин 1999: 65]. А более явное подтверждение его знакомства с научными методами можно найти в неоконченном стихотворении 1829 (?) года:

О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель

[III: 153].

В этом фрагменте поэтическое вдохновение неотличимо от научного озарения. Поэт, ищущий идеальную строку или рифму, – близнец ученого, погруженного в разгадывание тайн природы: оба придерживаются тщательно разработанной и давно выверенной системы экспериментов.