Поэтическое воображение Пушкина

Вторая причина, по которой литературных двойников у Пушкина обычно не относят к категории «автопортретов», заключается в том, что почти все исследователи единодушно отрицают наличие «гипотетической системы… внутреннего, духовного поведения Пушкина – личности» [Томашевский 1990: 66], а следовательно, и какого-либо систематизированного духовного или личного содержания пушкинских текстов. Одно из самых заметных исключений – недавние и, на мой взгляд, необоснованные попытки пересмотреть творческий путь Пушкина как постепенный приход к истовой христианской вере. С другой стороны, большинство пушкинистов – вероятно, под косвенным влиянием знаменитой речи Достоевского о Пушкине – рассматривали поэта как протеического гения, бесконечно разнообразного, вечно ускользающего от окончательной оценки[144]. Теоретические обоснования отказа видеть в разнообразных произведениях Пушкина собственно Пушкина, внутреннего, глубинного и личностного, колеблются в диапазоне от самого жесткого марксистского («Пушкин переходит от субъективно-лирического восприятия действительности к восприятию объективно-драматическому» [Благой 1950: 362]) до постмодернистского («пушкинские тексты… громогласно выступают против идеи о существовании объективно “правдивых” и, следовательно, авторитетных повествований» [Sandler 1989: 12]). Исходя из понимания поэтической личности и поэтической речи Пушкина как чего-то бесконечно изменчивого, исследователи с объяснимым подозрением относятся к попыткам выявить в его творчестве какую-либо системность либо увидеть в текстах четкое выражение его убеждений. Напротив, демонстрируемые в произведениях взгляды и идеи воспринимаются скорее как череда лукавых масок, которые поэт примеряет в отсутствие устойчивой идентичности. Так, в ряде исследований повествовательных произведений Пушкина, например в выдающейся работе У. М. Тодда III, нарративная техника поэта представлена как противоположность непосредственному лирическому импульсу[145].

Третье объяснение невнимания исследователей к поэтическим проблемам, нашедшим воплощение в создании Пушкиным персонажей-двойников, заключается в том, что используемые им при этом приемы и средства, как и во многих других случаях, оказываются неожиданными и новаторскими, можно сказать уникальными. В результате критики попросту не замечают присутствия у него двойников и видят их только в тех случаях, когда они служат базовым элементом структуры произведения. Для теории литературы двойники – явление исключительно выдуманного, фиктивного мира: двойники дублируют друг друга, но едва ли могут иметь внешнюю, биографическую связь с самим автором – и уж тем более не имеют над ним устрашающей или исцеляющей власти. Соответственно, в художественной литературе XIX века изучались два основных типа двойников. Собственно двойник – он же «второе я», «альтер эго» или «доппельгангер» – определяется как сверхъестественный, мистический феномен, «отдельное, обособленное существо, воспринимаемое органами чувств (по меньшей мере некоторыми из них), [которое] связано с оригиналом зависимостью»[146] [Herdman 1991: 14]. «Квазидвойники», с другой стороны, – это пары независимо существующих, дополняющих друг друга персонажей, чьи судьбы и характеры неразрывно переплетены [Там же][147]. Р. Тиммс в своей фундаментальной работе о литературных двойниках видит в истинном двойнике продукт удвоения, тогда как «квазидвойник» – результат разделения[148].

Совершенно очевидно, что пушкинский способ создания двойников сложен уже тем, что его двойников не всегда можно однозначно отнести к одному из двух описанных выше типов: так, в «Медном всаднике» ожившая бронзовая статуя может восприниматься как доппельгангер для Петра I и Евгения, и в то же время по отношению друг к другу Петр и Евгений составляют пару квазидвойников. Однако в настоящей главе я бы хотела перейти на следующий уровень сложности и предположить, что вымышленные двойники Пушкина (которых иногда уместнее было бы называть «множественниками») на деле даже не полностью вымышлены; невозможно должным образом понять их взаимоотношения, если не учитывать их взаимоотношения со своим создателем. Само их существование пронизано пушкинским представлением об этических требованиях, которые предъявляет поэту его призвание. Иными словами, Пушкин сочетает оба названных Тиммсом способа создания двойников и в то же время идет дальше, чем это представляют себе Тиммс и другие исследователи концепции литературного двойника: его двойники одновременно удваивают и разделяют сложный «оригинал», который находится не внутри текста, но за его границами: этот оригинал – поэтический образ самого Пушкина. Таким образом, возвращаясь к предыдущему примеру, Евгений, Петр и карающий Медный всадник – не только двойники друг друга внутри художественного текста, но еще и двойники автора со всеми сопутствующими неудобствами и опасностями, присущими подобным отношениям за пределами текста[149].