Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение

А. Роскин связал Чехова с Клодом Бернаром, его знаменитой книгой «Введение в экспериментальную медицину»[730]. Для целей нашего исследования существенно то, какое значение великий физиолог придавал случайности. Медик, по К. Бернару, должен тщательно регистрировать все попавшие в орбиту его наблюдения факты, его задача состоит в том, «чтобы увидеть и не пропустить факт, доставленный ему случаем, и его заслуга сводится на точность наблюдения <…>. Обременительно было бы приводить примеры медицинских наблюдений, сделанных случайно; они кишмя кишат в медицинских сочинениях и известны каждому»[731]. Признавая и утверждая роль теории и обобщения, К. Бернар значительную роль отводил и случайности как элементу, сопутствующему всякому научному изучению, который при таком изучении учитывать необходимо.

Здесь мы подходим к более широкой и малоразработанной проблематике, касающейся связи Чехова с естественными науками вообще. Разумеется, речь может идти не о каком-либо прямом перенесении принципов научного мышления на художественное творчество, но только о некоторых естественно-научных категориях общего порядка, которые вместе с категориями философии и общественной жизни участвовали в формировании чеховского мировоззрения.

Литература середины XIX века теснее, чем когда-либо, была связана с наукой. Достаточно напомнить шедшие из месяца в месяц журнальные споры вокруг теории «экспериментального романа» Э. Золя, «эстетическую палеонтологию» Ш. Летурно, теории И. Тэна, Ф. Брюнетьера и других, упомянуть о связи с естествознанием русского натурализма 70–80-х годов, вспомнить полемику в русской печати вокруг «Рефлексов головного мозга» И. М. Сеченова и теории Дарвина в середине 60-х и в 80-х годах.

Связь с естественными науками Чеховым, понятно, ощущалась особенно глубоко. «Не нужно забывать, – справедливо замечает Г. А. Бялый, – что Чехов был естественник по образованию, и это оказало громадное влияние на весь строй его мысли. Для него истины естествознания светились поэтическим светом, и именно они, а не социально-политические доктрины были источником коренных его представлений о жизни, сущей и должной, и о человеке»[732].

Чехов рано познакомился с учением Дарвина, метод которого он высоко ценил, читал его и после окончания университета[733], следил за спорами вокруг дарвинизма, обострившимися в русской печати в связи с появлением книги Н. Я. Данилевского «Дарвинизм» (1885), – в этой полемике, растянувшейся до 1889 года, участвовали Н. Н. Страхов, К. А. Тимирязев, А. С. Фаминцын, нововременский публицист Эльпе <Л. К. Попов>. Бывал Чехов на заседаниях физико-медицинского общества при Московском университете и Общества любителей естествознания, членом которого он состоял, посещал Пироговские съезды. В 1891 году совместно с зоологом В. А. Вагнером написал статью «Фокусники», воюющую с «шарлатанской» зоологией. Он знал труды О. Конта, Г. Спенсера, ему были близки споры о приложимости биологических теорий к социальным и философским вопросам, вечным проблемам.

И. Бунин вспоминал, что Чехов «много раз старательно твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор <…>. Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: „Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт“»[734]. Это – своеобразная микромодель подхода Чехова к смерти, жизни, бессмертию. Он как бы допускает возможность двух противоположных решений.

Подобное противоречие, значительное и само по себе, вырастает до размеров антиномии, когда оно существует в сфере одного сознания – ситуация, нередкая для конца XIX – начала XX века. С одной стороны, человек этой эпохи воспринял все достижения ее естествознания – и прежде всего эволюционную теорию, понимаемую как движение по пути проб и ошибок и закрепления случайных мутаций. С другой – он сызмала впитал представления о внутренней телеологии мироустройства, за которой опыт всей культуры человечества, религии, всей классической философии. Если еще учесть, что и внутри самого естествознания антиномия «телеология – антителеология» не снята и сейчас (ср. полемику вокруг так называемой синтетической теории эволюции, идеи таких выдающихся советских естествоиспытателей, как Л. С. Берг, В. И. Вернадский, А. А. Любищев), а тогда была особенно острой, то картина еще усложнится. Можно было бы сказать так: по свойствам своей личности, натуры Чехов склонялся к гармонии, страстно хотел бы до конца в нее поверить, «взять в руки целый мир, как яблоко простое». Но «невиляющая» честность и трезвость его как мыслителя-естественника и художника была такова, что он не мог закрыть глаза на дисгармонию действительности. Мир представал в его восприятии и изображении как поле движения и столкновения противостоящих сил, и именно в этом прежде всего он видел его сложность, непостигаемую до конца. В предельной напряженности этого противоречия, быть может, – одна из главных особенностей художественной и философской позиции Чехова.

Заключение